Убийство на Эйфелевой башне
Шрифт:
Первый листок. Розали Бутон. Мадам де Нантей, она же ЭЖЕНИ ПАТИНО. Трое детей. ДЖОН КАВЕНДИШ.
Второй листок. КОНСТАНТИН ОСТРОВСКИЙ. Б. ГОДУНОВ. КАРИКАТУРА ТАША. Гильермо де Кастро…
Третий листок. Двадцать росписей и КЭНДЗИ МОРИ.
Четверо уже отправились в мир иной. Оставались Таша и… Кэндзи.
Виктор опрометью выскочил из магазина и умчался, как вихрь.
На нижнем этаже редакции «Пасс-парту», в наборном цехе, линотипист в длинном черном халате управлял машиной, предназначенной для заливки
Гувье заметил Виктора и махнул ему. Шум линотипа был так оглушителен, что он даже не попытался сказать «здравствуйте!», а только жестом предложил подняться наверх.
— Антонен Клюзель там? — спросил Виктор, когда они оказались на втором этаже.
— Нет. Могу я чем-то помочь?
— Это не так уж важно, но раз я вас увидел… Насчет того старьевщика, помните, что умер в прошлом месяце на вокзале Батиньоль. Вы тогда сказали…
— Ну да, сердечный приступ, во всяком случае, так мне объяснили в комиссариате. Сейчас я задаю себе те же вопросы. Сами видите: на выставке уже четвертый мертвец.
— Но вы были там, на вокзале Батиньоль?
— Да, с малышкой Таша, чтобы собрать побольше информации о прибытии Буффало Билла, и она сделала прекрасные наброски, да только Мариус в срочном порядке заменил мою статью, на него, должно быть, повлиял Брюммель. [1]
— Брюммель?
— Клюзель, король репортеров, наш благовоспитанный денди. Не сомневаюсь, и вы это за ним заметили — цветок в бутоньерке, накрахмаленный галстук, с изящной небрежностью завязанный на шее, модный костюм, ему все это так необходимо, куда там! Скорее всего, это он настоял, чтобы в номер поставили его писанину о родах между небом и землей. Поясню: 12 мая некая дамочка произвела на свет девочку в одном из лифтов Эйфелевой башни, и это объявили событием века! Мне-то, старому ветерану, на такое чихать, меня если что интересует, так что-нибудь необычное, а роды, даже такие акробатические, я считаю самым обычным делом. Ну, раз так, значит, так. А что до Клюзеля, то он рано или поздно станет романистом натуральной школы. Обожает растрогать до слез какую-нибудь Маргошку.
1
Известный лондонский франт. (Прим. ред.)
— Так мадемуазель Херсон тоже была с вами?
— Да ведь я вам только что сказал. Молодец девчонка! Хозяин ее обхаживал было, да куда там, она не из таких. Вы наверняка видели ее картины, у нее талант, она далеко пойдет. А что это вы так любопытствуете?
— Я намереваюсь написать фельетон, а эта история заинтересовала меня с самого начала, — непринужденно ответил Виктор. — Какой марки ваша сигара?
— «Лондон».
— Гаванская?
— Нет, но все-таки не дешевая. Хотите попробовать?
— Что ж…
Гувье толкнул дверь, Виктор последовал за ним.
— Должен признать, это удовольствие мне не по средствам. Поставщик у нас Клюзель, хозяина он ими просто засыпал, любит шикануть!
Они прошли в просторную комнату, где стояли два стола среди стеллажей, набитых всяким бумажным хламом. За ширмой на круглом столике лежали туалетные принадлежности — кисточка для бритья, бритвы,
Протянув Виктору ящик с сигарами, из которого тот вынул одну, Гувье продолжал разглагольствовать.
— За большим столом сидит Мариус, а секретер у окна — место Клюзеля, впрочем, он-то предпочитает сочинять свои статьи в кафе.
Взгляд Виктора скользнул по стенному шкафчику, из которого Гувье достал ящик с сигарами.
— А где все остальные? — спросил Виктор.
— На церемонии.
— Какой?
Вручение денежной дотации счастливым родителям девочки, родившейся на башне, мясникам из квартала Гро-Кейу, — проворчал Гувье, гоняя окурок сигары из одного угла рта в другой. — Они окрестили свое чадо Августой-Эйфелиной! — Он хохотнул. — Вот ведь смех! Эйфелина! Речи, награждения, кривлянье и много шума из ничего. Ну и деньги, конечно.
— Где это состоится? В котором часу?
— В шесть, на первой платформе. Потом все спустятся на вечеринку к фонтану. Если вам интересно, могу отдать свой пригласительный, меня эти торжества… Держите.
Виктор положил приглашение в карман, и тут в дверь постучал метранпаж.
— Вы меня звали, мсье Исидор?
— Да, наберите еще и это! — отозвался Гувье, отдавая тому лист бумаги.
— Но ведь у нас и без того материала перебор! Так мы никогда не выпустим номер!
— Сейчас посмотрю. Извините, мсье Легри, я скоро.
С минуту Виктор сидел, не двигаясь, потом вышел на лестницу, прислушался. Линотип больше не грохотал, снизу доносились голоса — там спорили. Он вернулся в комнату, открыл стенной шкафчик, внимательно осмотрел то, что минуту назад заставило его вздрогнуть. Его прошиб холодный пот.
Виктор уже выбегал из наборного цеха, когда его окликнули. Он с досадой остановился.
— Я не видел, что вы уходите! — сказал запыхавшийся Гувье. — Забыл сказать, может, это и неважно, но ваш коллега, японец, приходил сюда аккурат перед вами. И задавал точно такие же вопросы.
— Про Батиньоль?
— Нет, он хотел узнать, где сейчас все наши.
Виктор не сразу понял, что это могло бы значить. А когда до него дошло, сломя голову помчался искать фиакр.
Безжалостное солнце палило на головы участников церемонии, столпившихся у подножия Эйфелевой башни. Вокруг бурлила толпа любопытных, пришедших поприсутствовать при этом «семейном торжестве». На переднем плане, в парадной одежде, сияя от счастья, стояли мсье и мадам Муано, а рядом, в коляске, лежала их крошечная дочурка Августа-Эйфелина, прославившаяся тем, что пришла в этот мир между первой и второй платформами башни. Девочка получала со всей Франции подарки, сложенные тут же, во второй коляске: куколки, соски, ночные чепчики, пряники, леденцы. Тут же стоял кюре церкви квартала Гро-Кейу.
Мариус Бонне, Эдокси Аллар, Антонен Клюзель и Таша Херсон стояли поодаль, среди других представителей прессы, у оркестра, поблескивавшего на солнце медью труб.
Приникнув к глазку, фотограф запечатлел эту сцену. Раздались аплодисменты, приглашенные прошли садом к подножию башни, и лифты их поглотили. На первой платформе счастливым родителям должен был вручить денежную премию сам Гюстав Эйфель. Была половина четвертого.
Андре Майо все осточертело. Ни малейшего признака тени у северного входа, где он торчал с полудня. Он задыхался в своем плаще с капюшоном. Украшенный султаном шлем с красным плюмажем так сдавил череп, что тот, казалось, вот-вот лопнет, а ремень, на котором висело ружье, натирал плечо.