Убийство на улице Чехова
Шрифт:
Да и по характеру я не очень чувствителен. Когда, например, момчиловская царица, корова Рашка, расхворалась, я дал разрешение ее зарезать. И не думает ли кто-нибудь, что я остался в Момчилове, чтобы дождаться там ее кончины, как это наверняка бы сделал какой-нибудь сентиментальный ветеринарный врач? Ну нет! Я сразу же сломя голову помчался на велосипеде в село Кестен, так как вдруг вспомнил, что там у меня очень важное дело. Я даже завернул в корчму, находившуюся в самом начале села Кестен. Проглотил там стоя две рюмки плодовой ракии, будто Рашке предстояла еще долгая жизнь, а не ждал ее острый длинный нож момчиловского мясника… Такой уж я человек — малость суховатый, не спорю; трагедии проходят рядом с моим сердцем, не особенно его задевая.
И не было у меня причин так уж сильно волноваться из-за полуночной бойни на улице Чехова, хотя я, бывало, играл в шахматы с профессором и получал добровольно «мат» только для того,
Во всяком случае, зашвырнув свою шляпу на один стул, я опустился на другой, не снимая пальто, вытянул ноги и закрыл глаза. И вот профессор, такой, каким я видел его недавно — скорчившийся, с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, в луже крови, — возник передо мной. Я нахмурился, потому что мне никогда не нравились подобные «натюрморты», я всегда отдавал предпочтение картине с двумя яблоками (пусть даже и с острым н о ж о м, который лежит рядом, на столе) или в крайнем случае натюрморту с фазанами, или с дикими утками, или с какой угодно иной пернатой дичью, с неизбежной бутылкой вина и с еще более неизбежной недопитой рюмкой! Но тело человека, пронзенное ножом, с застывшим ужасом в остекленевших глазах, с замершим криком на мертвых губах — нет, такие картины не по мне (хоть я и хладнокровный человек), и потому я вскакиваю, размахивая руками, бегу к водопроводному крану и ополаскиваю лицо холодной водой… Это было, конечно, несерьезно с моей стороны, в результате меня начало сильно лихорадить и охватил озноб… Я забыл включить электрическую плиту! Что ж, за рассеянность приходится платить. Однокомнатные квартиры у нас такие холодные — я бы сказал, ледяные, когда они не подключены к отопительной сети ТЭЦ, как это и случилось с моей. И, помня об этом, не должен был я в такой ледяной квартире ополаскиваться рано утром холодной водой, пока не обеспечил себе хоть немного живительного тепла от электрической плиты или от какого-либо другого электрического прибора.
И вот наконец мне пришла в голову разумная мысль: пойти к моему доброму другу Аввакуму Захову. У него в гостиной камин, и зимой он всегда поддерживает в нем огонь.
Я ходил в гости к профессору, потому что мы работали с ним в одном институте, в одной лаборатории, нас сблизили общие научные задачи. Случалось, иногда к нему приходила и его дочь Надя (я уже говорил, что ее глаза напоминали мне глаза моей Христины — игривые, хитрые, лукавые). Разумеется, я помнил Христину такой, какой она была лет пятнадцать-шестнадцать тому назад, но это не имеет значения — Надя моложава, а я уже не молодой человек: тридцать лет — не шутка… И не из-за Нади я ходил к профессору, а потому, что нас с ним сближали общие профессиональные задачи, и, наконец, потому, что он любил играть в шахматы и я испытываю к этой игре такую же симпатию, как и он. Вот почему мое присутствие в профессорском доме объяснимо. А почему туда ходил Аввакум — это обстоятельство длительное время было окутано для меня тайной.
Если случалось, что мы появлялись у профессора вдвоем с Аввакумом, а Нади там не было, я тактично уступал роль первой скрипки моему другу, то есть незаметно выключался из разговора, говорил о чем-либо лишь тогда, когда тот или другой задавали мне вопросы. Поскольку, однако, оба не особенно старались вовлечь меня в беседу, а иногда даже вообще забывали обо мне, я внимательно вслушивался в их разговоры и, точно бесстрастный компьютер, заносил каждую их мысль в соответствующие досье-характеристики. Так я постепенно и понял, что влекло Аввакума к профессору и его дому.
Большинство пожилых людей, проводящих свои дни преимущественно в уединении, с большой охотой рассказывают обычно свою биографию и делятся своими воспоминаниями всякий раз, как только случай предоставит им любопытных или хотя бы просто внимательных собеседников. Это правило полностью применимо и к моему профессору. Но я бы ни в коем случае не стал утверждать, что Аввакум слушал профессора с одинаковым вниманием и что он проявлял одинаковый интерес к его
Совершенно иной интерес проявлял Аввакум к житью-бытью профессора, когда тот начинал говорить о той истории с девушкой Виолеттой из села Дивдядово Шуменской околии. О святая простота, богиня из богинь!.. Когда ее дух воцарялся в доме профессора, Аввакум весь превращался в слух, а стены профессорской гостиной внезапно исчезали, превращаясь в округлые холмы над Дивдядовом и долиной Тичи, золотой благодаря пшенице и шелковой благодаря кукурузе, богатой преданиями старины, в зное которой хвосты коней развевались, точно священные хоругви…
Но если кто думает, что Аввакум расспрашивал профессора об исторических событиях, происшедших на земле Дивдядова в Аспарухово или Омуртаговское время, он глубоко ошибается. Аввакум был таким докой в древней истории, что даже какой-нибудь профессор-историк вряд ли мог бы открыть ему что-нибудь новое в этой науке. Поэтому я и задавал себе вопрос: «Что, в сущности, связывает Аввакума с Астарджиевым? Почему он подолгу засиживается в этом доме?»
Профессор Астарджиев работал когда-то, в молодые свои годы, учителем в шуменской гимназии. Там он познакомился с девушкой Виолеттой из расположенного недалеко от Преслава села Мостич. Окончив гимназию, Виолетта в том же году получила назначение вольнонаемной учительницей в начальную школу села Дивдядово. И, таким образом, в треугольнике Мостич — Дивдядово — Шумен зародилась и разгорелась большая, необыкновенная любовь. В те годы гитар, мечтаний и нелегальной деятельности такое случалось — вспыхнет и разгорится романтичная любовь. Я уже давно дружил с Аввакумом, еще с момчиловских времен, и знал, что сердце его недоступно женщинам, романтике и нежным чувствам. Он отверг Балабаницу, эту момчиловскую Фрину, двум любовницам позволил проглотить цианистые соединения, потому что эти женщины были замешаны в шпионских аферах (играя с ними в любовь, он их и разоблачил), с балериной, танцевавшей в «Спящей красавице», поддерживал бог знает какую дружбу, не говоря уже о его вульгарной связи с официанткой из бара на улице Искыр, — о какой романтике, извините, может идти речь в отношениях, где «кинжал и яд» и букетики фиалок были ему одинаково необходимы как подручные средства! Был ли он способен на искренние чувства и в какой степени? В своих заметках о нем я описывал его любовные связи, как говорится, в их внешнем проявлении — бог меня хранил от того, чтобы пытаться проникнуть в них глубже. Лишь опытнейший «спелеолог» мог проникать в глубины души этого человека, а я в этой области был и остаюсь самым обыкновенным дилетантом. Но все же я считаю, что его сердце недоступно для так называемой «романтичной» любви.
Поэтому я удивился жадному любопытству, с каким он слушал рассказы Астарджиева о любви его и девушки Виолетты. Как они под вечер гуляли по дороге, ведущей в Мостич, когда солнце садилось за преславскую гору и от его стелющихся по земле лучей колосья пшеницы — слегка раскачиваемые восточным ветром — выглядели как взволнованное медно-золотое море; как они останавливались под дикой яблоней, обнимались, а воздух вокруг благоухал смешанным запахом бузины и ромашки, тимьяна и полыни; и как сверчки именно в этот час начинали свою бесконечную музыку, продолжавшуюся вплоть до рассвета, когда восточный ветер сменялся ветром, идущим с Преславского Балкана.
— И однажды вы провели ночь под дикой яблоней? — спросил как-то Аввакум.
— Зачем?
— Вы так красиво рассказываете об утренних часах в этом селе Мостич! — ответил Аввакум. — Я был на раскопках в этом краю и прекрасно помню, что рано утром ветер поворачивал и начинал дуть с Преславского Балкана. Перемена ветра происходила обычно к пяти часам, в направлении, обратном движению часовой стрелки. Ваши впечатления очень точны, и поэтому я спрашиваю вас, не спали ли вы с этой девушкой на свежем воздухе, под дикой яблоней.