Убийство в музее восковых фигур
Шрифт:
Удивленный Шомон извлек большие золотые часы.
— Почти час, — последовал ответ угрюмым голосом. — Какого черта вам необходимо знать время?
— Не знаю, — ответил Бенколен. Со стороны казалось, что он слегка тронулся разумом. Но на основе собственного опыта я знал, что это означает одно — сыщик взял след.
— Ну а теперь оставим мадемуазель Мартель на некоторое время в одиночестве. Еще один взгляд…
Мой друг опустился на колени рядом с телом. Оно уже не вселяло ужас. Застывшая поза, мертвый взгляд, сбитая набок шляпка придавали ему вид менее реалистичный, чем у восковых фигур. Бенколен снял с шеи девушки тонкую золотую цепочку и еще раз внимательно ее изучил.
— Рывок был очень резкий. — Он сильно растянул цепочку, чтобы продемонстрировать ее прочность. — Звенья хотя и маленькие, но очень крепкие. Несмотря на это, они разорваны.
Когда Бенколен поднялся с колен и направился к лестнице, Шомон спросил:
— Неужели вы хотите оставить ее здесь одну?
— Почему бы и нет?
Молодой человек в растерянности провел ладонью по лбу и сказал неуверенно:
— Не знаю. Наверное, ей уже ничто не сможет повредить. Однако вокруг нее при жизни всегда было так много людей. А это место выглядит таким зловещим. Вы разрешите мне побыть с ней?
Шомон чувствовал себя крайне нервозно под полным любопытства взглядом Бенколена.
— Понимаете, — попытался объяснить капитан; лицо его окаменело, — глядя на нее, я все время вспоминаю Одетту. Господи, — добавил он безжизненным голосом, — я ничего не могу с собой поделать.
— Успокойтесь! — жестко сказал Бенколен. — Вы пойдете с нами. Сейчас вам просто необходимо выпить.
Мы миновали главный грот и прошли через вестибюль в жилую часть здания. Энергичный скрип кресла-качалки чуть затих, и мадемуазель Огюстен, откусывая нитку, подняла на нас глаза. Очевидно, по выражению наших лиц она догадалась, что мы нашли гораздо больше того, на что рассчитывали. Ну и дамская сумочка в моих руках, конечно, просто бросалась в глаза. Не проронив ни слова, Бенколен прошел к телефону, а старик Огюстен, покопавшись в одном из стоящих в комнате шкафов, извлек на свет пузатую бутылку коньяку.
Мадемуазель Огюстен открыла от изумления рот, увидев, сколько спиртного налил ее отец в стакан Шомона. Однако кресло продолжало равномерно покачиваться. Тикали часы, кресло-качалка скрипела. Наверное, теперь навек эта комната будет у меня ассоциироваться с запахом отварного картофеля. Мадемуазель Огюстен ничего не спросила, но было заметно, как она напряглась, и ее пальцы лишь механически продолжали работать. Полосатая блузка, которую она чинила, казалось, была центром сосредоточения готовой к взрыву энергии.
Потягивая свой коньяк, я обратил внимание на то, что Шомон не сводит с девицы взгляда. Несколько раз ее отец принимался говорить, но никто не поддерживал беседы, и старик умолкал.
Наконец в комнату вернулся Бенколен.
— Мадемуазель, — начал он, — я хотел бы вас спросить…
— Мари, — вмешался отец; в его визге слышалось отчаяние, — я не мог тебе сказать! Это убийство. Это…
— Пожалуйста, помолчите, — остановил его Бенколен. — Я хотел спросить мадемуазель, когда она сегодня поздним вечером включала свет в музее.
Она не стала валять дурака и переспрашивать. Спокойно, недрогнувшей рукой мадемуазель Огюстен отложила рукоделие и ответила:
— Вскоре после того как папа ушел на встречу с вами.
— Какие именно лампы вы включали?
— Я осветила главный грот и лестницу в подвал.
— Зачем вы это сделали?
Она без всякого интереса, безмятежно подняла глаза на сыщика.
— Мне показалось, что по музею кто-то расхаживает, так что с моей стороны это был естественный шаг.
— Похоже, вы не принадлежите к числу нервных особ?
— Нет. — Ни улыбки, ни даже намека на нее. Из короткого ответа было ясно, что всякого рода нервозность заслуживает лишь презрения.
— Вы входили в музей, чтобы проверить свои подозрения?
— Да, входила. — Но поскольку сыщик продолжал смотреть на нее, вопросительно подняв брови, мадемуазель была вынуждена сообщить некоторые подробности. — Я осмотрела главный грот — шум, как мне казалось, доносился оттуда. Видимо, я ошибалась — там было пусто.
— Вы спускались вниз?
— Нет.
— Сколько времени горели лампы?
— Точно не скажу. Наверное, минут пять. Может, чуть дольше. А теперь объясните мне, — резко сказала она, приподнявшись в кресле, — что это за болтовня об убийстве?
Бенколен ответил, медленно цедя слова:
— Убита девушка, некая мадемуазель Мартель. Ее тело было положено в руки Сатира у поворота лестницы…
Старик Огюстен потянул Бенколена за рукав. Плешивый череп с двумя нелепыми пучками седых волос был нацелен на сыщика. Казалось, старец готовился его забодать. Покрасневшие глаза то расширялись, то сужались.
— Пожалуйста, мсье, умоляю вас! Она ничего об этом не знает…
— Старый дурень! — выпалила девица. — Не встревай не в свое дело. Я сама как-нибудь разберусь.
Он беспрекословно повиновался, замычал и принялся разглаживать белые усы и бакенбарды с выражением гордости за свою дочь и взглядом умоляя ее о прощении.
— Итак, мадемуазель, имя Клодин Мартель вам что-нибудь говорит?
— Мсье, по-моему, у вас сложилось ложное представление, будто я знаю и запоминаю не только внешность, но и имена всех случайных посетителей.
Бенколен наклонился к ней:
— Почему вы полагаете, что мадемуазель Мартель была посетительницей музея?
— Вы же сами сказали, — мрачно ответила девица Огюстен, — что она здесь.
— Она была убита между домами, в проходе, ведущем на улицу, — сказал Бенколен, — и вполне вероятно, ни разу в жизни не посещала ваш музей.
— О! В таком случае, — девушка пожала плечами и потянулась за шитьем, — нас можно оставить в покое.
Бенколен задумчиво достал сигару, нахмурил брови. Казалось, он размышляет над последним замечанием мадемуазель. Мари же принялась за работу. Она улыбалась так, будто выиграла трудную схватку.