Убыр
Шрифт:
– А кушать мы что будем? – робко спросила Дилька.
Мама сквозь смех поцеловала ее в лоб и заверила, что такого бурундучка без еды уж не оставит.
Дильку они уломали – а меня что уламывать. Хоть это и не свобода, конечно. Пришлось пообещать, что я не буду сестру обижать (эта коза орала «Будет!» и пихала меня пяткой в бедро), а буду кормить, холить, лелеять и выращивать, как садовник розу (это мама сказала) или как свинопас… (это я недоговорил). И не брошу. Ну, я пообещал. Что оставалось-то?
Я, оказывается, не знал, как роскошно Дилька сочиняет новые капризы.
Сперва гладко шло. Мама с папой грамотно все выстроили. Папа ускользнул собираться и звонить каким-то неизвестным мне знакомым и родственникам, мама сказала, что уезжают они рано утром, увела Дильку читать и спать, вырубила ее там ударной дозой Носова – правда, и сама чуть не вырубилась, – вышла, пошатываясь, и принялась шуметь водой и плитой на кухне. Чтобы, значит, бурундучки не перемерли. Типа в холодильнике сосисок с пельменями нет.
Папа ей так и сказал между сборами и звонками. Мама на него взглянула, и он удрал, даже без специальной рожи. Это я уже видел, потому что переполз в зал. С уроками разделался – и теперь мог сидеть за компом все выходные, хо-хо. Вскоре папа вернулся на кухню и намекающе эдак сообщил, что на хвост никто не садится, так что можем выезжать уже сейчас и еще с утречка в Аждахаеве пару-тройку часиков сна урвать. Аждахаево – это центр района, в котором Лашманлык – папина деревня находится. То есть не папина, конечно, он под Оренбургом родился, a d"aw "atineke [4] . В самой деревне почему-то последнее время никто не ночует.
4
Дедушкина.
Мама в итоге решила не ночевать ни там ни тут: догрохотала на кухне, решительно вышла, загнала меня спать – пинком, через туалет, велев не вставать, пока третий петух не пропоет – или что там у тебя в телефоне играет. А я, между прочим, петухов давно с будильника убрал, потому что возненавидел. Теперь ненавидел обычный пружинный звон.
Папа мне к тому времени рассказал, чего они так срываются. Я особо не интересовался: надо – значит надо. Им виднее. А уж полдня-то мы продержимся. Но папа в рамках всегдашней своей политики «честность и осведомленность» рассказал, что вот приходится им ехать к Марат-абыю на семь дней. Тут я испугался. Неделю без родителей трудновато будет – и пельменей не хватит, и Дилька меня еще раньше пельменей сожрет. Да и страшновато, честно говоря. Но папа серьезно объяснил, что имеет в виду небольшое поминание усопшего на седьмой день его смерти, еще бывает три и сорок, а у русских вместо семи дней девять, но это не важно. Потом объяснил, что ехать и не собирался, но d"aw "ati сказал, что в деревне хулиганы объявились, обижают всех подряд, заборы ломают и могилы оскверняют, поэтому надо «кому надо кадыки повынимать». А мама, значит, боится, что папа выниманием увлечется – вот одного отпускать и не хочет.
По-моему, мама куда более увлекающаяся натура. В том числе и делом вынимания всяких органов из человеков. Я не имею в виду, что она мне мозг выносит, но в целом направление мысли правильное. Ладно, не будем.
В любом случае я спорить не стал. Тихо порадовался, что родители нас с собой в деревню не тащат. Заверил папу, что все понимаю и со всем справлюсь. Заверил маму, что все обеспечу и всех сохраню живыми и сытыми – и себя, и сестру. И не брошу я ее, не брошу, обещаю, блин. И не вставать до утра обещаю. И звонить каждый час обещаю. И заорал – на меня шикнули, и я зашипел, – что не надо ни Гуля-апу, ни соседей просить с нами посидеть, потому что это унизительно; в конце концов, в моем возрасте кто-то там чем-то уже командовал и все подряд в комсомол вступали, что бы это ни значило.
Они засмеялись, папа обозвал меня балбесом и потрепал по волосам, мама поцеловала в щеку и велела закрыть глаза. Я закрыл глаза, дождался щелчка и темноты. А нового щелчка, входной двери, уже, кажется, не дождался – что-то папа с мамой затянули с последними сборами и распихиванием еды для нас по легкодоступным местам.
То есть я проснулся и вскинулся в полной темноте, судорожно нашаривая что-то поверх одеяла. Но это наверняка не из-за замка. Просто с улицы пробился какой-нибудь звук: или грузовик промчался, или сигнализация у машины взвыла и заткнулась. Ничего я не нашарил, отдышался, успокоился, хотел сходить на кухню попить, но вспомнил про обещание не вставать до утра – и не встал. Поворочался, ругая себя за сговорчивость с дубовостью, и уснул.
Выспаться, конечно, не удалось. Дилька нашла самый нужный день для того, чтобы проснуться в половине седьмого. Она как-то сразу уяснила, что стишок «Мама спит, она устала» к брату ну никак не относится. И началось. То есть я понимаю, что восьмилетней мадемуазели накормить, допустим, себя непросто – почему, кстати? – но ведь она не собиралась исключительно вопросы выживания через меня решать. Ей ведь нужно было, чтобы я абсолютно каждый ее чих со вздохом разделял – или просто рядом сидел и смотрел. У меня паста не выдавливается, я есть хочу, туалетная бумага кончилась, а где сахар лежит, а поиграй со мной, а с Аргамаком – смотри, он с тобой хочет, а пройди за меня вот этот уровень, а ты вообще с ума сошел, а сделай мне тоже бутерброд.
Это не сюрприз, конечно, Дилька всегда так себя ведет. А я как всегда вести себя не мог. Не мог ни по башке щелкнуть, ни послать, ни даже просто наушники надеть и отмахиваться. Потому что пообещал.
И вот ведь хитрая вампирка: попробовала бы она мне напомнить про это обещание, ну или просто сказала бы обычное я-все-маме-расскажу – мигом бы в противоположный угол улетела и весь день провела бы в автономном плавании, как атомная подводная лодка «Казань». Терпеть не могу, когда меня лечат. Дилька не лечила. Просто когда я в ответ на ее восьмой писк подряд «Ну Наиль! Там опять по-английски написано, прочитай» рявкнул: «Да включи ты на русском игру, на фига в этой-то лазишь? Не буду!» – она молча упятилась в угол, сделала лицо скворечником и опять набрала воды под очки. Ну, мне стыдно стало, я застонал – и пошел читать и проходить этот ее дурацкий уровень. Прямо у меня своего уровня нет.
Зато на все мамкины звонки – а мама раз пять звонила и говорила то шепотом, то громко, то под жуткое какое-то подвывание ветра – мы отвечали с честной радостью: сыты, довольны, не цапаемся, всегда бы так. Мамка обзывала нас бессовестными, но голос у нее был не похоронный – да и папа на заднем плане гудел вполне деловито. И вроде бы никого на части не рвал.
Дилька ни разу про них не вспомнила. То есть утром уточнила, когда приедут, – я сказал, что вечером, – кивнула и упылила к ноутбуку.
Пацаны гулять звали – я сказал, что не получится. Они сказали: айда мы сами придем. Я обрадовался было, но вспомнил, что совсем никого пускать не велено, и отказался.
Еще позвонила Гуля-апа, спросила, где родители. Я объяснил – коротко и не отрываясь от экрана. Она сказала, что сейчас приедет посидеть с нами. Я с досадой отвлекся от затяжной искусствоведческой дискуссии по поводу достоинств олдскульного трэш-метала по сравнению с хардкором периода упадка и сказал, что напрасно приедет. На лестничной площадке сидеть холодно и неудобно, а в квартиру я никого не пущу – не велено.