Ученица Холмса
Шрифт:
Итак, мы проводили много времени в прогулках по округе как в солнечную погоду, так и в дождливую, и даже снежную, – изучая следы, сравнивая образцы грязи, наблюдая, как тип почвы влияет на характер и долговременность сохранения отпечатка ноги или копыта. Мы посетили всех соседей в радиусе десяти миль по меньшей мере раз, где изучали руки доярки и дровосека, сравнивали их мозоли и мускулатуру рук и, если они позволяли, спин. Нас можно было часто увидеть на дороге глубоко погруженными в беседу или наклонившимися над чем-то: высокий, худой седой мужчина в суконной кепке и долговязая девушка со светлыми косичками, фермеры на полях дружески махали нам руками и даже обитатели
Осенью Холмс начал меня удивлять. Когда начались дожди, наши прогулки сократились вместе с продолжительностью светового дня: в то время как люди умирали на фронтах Европы, а Лондон бомбили цеппелины, мы играли в разные игры. Одна из них была, конечно, шахматы, но существовали и другие – например, упражнения в выборе и анализе материалов. Он начал с того, что давал мне описания своих дел и просил расследовать их на основе собранных им фактов. Однажды мне попался один случай, не из его практики, – случай из газеты. Это было убийство, совершенное в Лондоне. Дело показалось мне очень запутанным, но, как бы там ни было, человек, который, на мой взгляд, был виновен, действительно вскоре был осужден.
Однажды я пришла, как мы и договаривались, к Холмсу и нашла записку, которая была приколота к двери. Содержание было очень простым:
"Р., найди меня.
X."
Я сразу поняла: он не хотел, чтобы я искала его наудачу, непродуманно, и отнесла записку миссис Хадсон, которая покачала головой, будто корила нас за детские игры.
– Вы не знаете, о чем это он? – спросила я.
– Нет. Если я когда-нибудь пойму этого человека, я уволюсь с чувством глубокого удовлетворения. Сегодня утром, когда я, стоя на коленях, мыла пол, он подошел и попросил меня послать Уилла в деревню, чтобы он отнес сапожнику его новые туфли, у которых вылез гвоздь. Уилл собрался идти, а мистер Холмс и его туфли пропали. Куда? Я никогда его не пойму.
Я стояла, напрягая мозг в течение нескольких минут, как вдруг меня осенило. Я вышла за дверь и, конечно же, обнаружила там множество следов. Однако из-за недавнего дождя земля вокруг дома была практически чистая. Я обнаружила следы с отметкой вылезшего гвоздя немного дальше. Они вели к той части цветочной клумбы, где Холмс выращивал травы для разных лекарств и опытов. Здесь я нашла туфли, но не Холмса. На лужайке не было никаких следов. Я застыла в изумлении, пока не увидела, что несколько маковых коробочек были свежесрезаны. Я вернулась домой, отдала туфли удивленной миссис Хадсон и нашла Холмса там, где, я знала, он будет, – в его лаборатории, склонившимся над маковыми коробочками. На ногах у него были шлепанцы. Он поднял голову, когда я вошла.
– Не догадываешься?
– Нет.
– Хорошо. Тогда давай я покажу тебе, как готовится опиум.
Занятия с Холмсом шли на пользу моим глазам и разуму, но вряд ли могли пригодиться при подготовке к экзаменам в Оксфорде. Женщин не больно-то принимали в университет, но образование, которое там давали, было очень хорошее. Сначала я расстроилась, когда узнала, что меня не примут в мои шестнадцать лет в связи с трудностями военного времени, могли бы еще добавить – и в связи с моим полом. Однако я была так поглощена занятиями с Холмсом, что едва ли заметила изменение в своих планах.
Если бы все так и шло, у меня были бы серьезные проблемы со сдачей экзаменов, поэтому мне был необходим кто-то, кто мог восполнить пробелы в моем образовании. Здесь мне посчастливилось немного больше, потому что я нашла уволившуюся директрису сельской школы, которая
Я поступила в Оксфорд осенью 1917 года. С Холмсом я провела два года и к весне 17-го могла идти по следу десять миль, отличить бухгалтера из Лондона от учителя из Бата, дать подробное описание человека по его ботинку, замаскироваться так, чтобы сбить с толку миссис Хадсон, и различить пепел ста двенадцати самых известных сортов сигарет и сигар. Кроме того, я могла бы процитировать большие отрывки из произведений греческих и римских классиков, Библии и Шекспира и описать места основных археологических раскопок на Среднем Востоке.
Но все же за всеми нашими играми и упражнениями мы помнили, что в воздухе, которым мы тогда дышали, витала смерть, смерть и ужас, и в нас росла уверенность, что жизнь никогда не будет прежней, ни для кого. Пока я росла и мой ум насыщался знаниями, молодых сильных ребят отправляли на Западный фронт протяженностью в пятьсот миль, чтобы они сражались в грязи под огнем, в путанице колючей проволоки.
Эти годы жизнь не была нормальной. Каждый занимался не свойственной ему работой: дети на полях, женщины на фабриках. У каждого были родственники или знакомые, убитые на войне, раненые или покалеченные. В одной из соседних деревень после войны не осталось ни одного мужчины в возрасте от четырнадцати до сорока шести.
Я была достаточно молода, чтобы адаптироваться к этой ненормальной жизни и не находить ничего странного в том, чтобы проводить по утрам время в ближайшем временном госпитале, делая повязки для пузырящейся кожи, стараясь не вдыхать запах плоти, пораженной гангреной, и думая, кто же в следующий раз окажется на этом месте. Далее следовал полдень с Холмсом возле микроскопа и бунзеновской горелки и наконец – вечер за рабочим столом с погружением в греческий текст. Это было сумасшедшее время, но как бы то ни было, безумие вокруг меня и смятение во мне самой как-то уравновешивали друг друга, и я ухитрилась выжить между ними.
Иногда я задавалась вопросом, как мог Холмс спокойно разводить пчел, ставить свои опыты и вести долгие разговоры здесь, в Суссексе, со мной в то время, как его страну поглощали живьем на полях Вердена и Ипра. Правда, временами он давал консультации, это я знала точно. Изредка у Холмса появлялись странные люди и запирались с ним на весь день, а после исчезали в ночи. Дважды он выезжал в Лондон на недельные тренировочные курсы, но когда он вернулся во второй раз с тонким порезом на лице и изнурительным кашлем, который мучил его целый месяц, я поинтересовалась, какого рода тренировкой он занимался. Он тогда смутился и отказался отвечать. Я не услышала ответа и по прошествии нескольких лет.
Вскоре я стала задаваться вопросом, к чему нужен университетский диплом, к чему преследовать преступников, даже убийц, когда полмиллиона солдат истекают кровью в Вердене, когда никто из отправлявшихся на фронт не уверен, что не вернется в Англию изувеченным.
Состояние безысходности охватило меня в один из пасмурных дней начала 1917 года, когда я сидела у кровати молодого солдата и читала ему письмо от его жены, а спустя некоторое время увидела, как он захлебнулся собственной кровью из простреленного легкого. Большинство семнадцатилетних девушек доплелись бы до дома и там бы выплакались. Я же ворвалась в дом Холмса и излила свою ярость, набросившись на пробирки и приборы на глазах у озадаченного детектива.