Ученик философа
Шрифт:
Том любил Алекс и принял ее с самого раннего детства, всем сердцем, но никогда не считал ее своей матерью. Кто-то, возможно Руби, по простоте душевной сказал ему маленькому, что его мама — ангел. С тех пор он так ее себе и представлял: кудрявым, похожим на мальчишку ангелом; узнавал ее в крылатых фигурах — женских и мужских одновременно — на викторианских витражах церкви Святого Павла, куда порой заходил во время прогулок с Руби. Алекс была совсем другим существом, чудесным и всевластным, и он ее обожал. Руби — воплощением милого домашнего животного, в ее запахе он спасался от чужой власти. Джордж и Брайан представлялись ему отцами-двойниками, которые боролись за его привязанность, а потом вдруг наказывали непонятно за что. Брайан в особенности претендовал на роль морального наставника, поправлял Тома, выговаривал ему и каждое воскресенье водил его в квакерский молитвенный дом. Алекс же ревниво наблюдала за влиянием старших братьев, причем ее особенно раздражала взаимная привязанность Тома и Джорджа. Том рано выучился вести себя тактично и даже с оглядкой. При таком сочетании соперничества, чувства собственности и авторитарной любви, при отсутствии стабильности в отношениях между людьми, управляющими его жизнью, ребенку часто бывало нелегко. Если бы в таких тяжелых условиях Том вырос печальным, неуравновешенным, слегка чокнутым, это было бы простительно. Но ничего подобного не случилось. Мать, ангел-хранитель, навеки оставшаяся молодой, каким-то образом передала ему и помогла сберечь несокрушимое доверие к жизни, умение радоваться, всепроникающее непобедимое довольство
Том не размышлял о природе этих разнообразных отношений, которые, несомненно, вызывали бы (и в самом деле вызывали) живейший интерес, например, у Айвора Сефтона. Том любил Алекс, Руби, Брайана и Джорджа — бездумно и по-разному; он чувствовал разницу, но не вникал в нее. Он не брал в голову подобные вопросы, а если они когда и начинали его беспокоить, он тряс головой, будто отгоняя рой пчел, желающих поселиться у него в мозгу. Это было просто. Он ненавидел скандалы, избегал их и обнаружил (на свое счастье), что его близкие на самом деле не хотели его втягивать; они словно по наитию наделили его благословенным нейтралитетом, статусом человека, которого нельзя ни во что вмешивать или вербовать в сторонники. Легче всего ему было с Руби и Брайаном. С Руби он просто давал волю обыкновенному природному эгоизму, которому Руби охотно потакала. Он никогда не задавался вопросом — что она о нем думает, судит ли его. Брайан был для Тома чужаком, которого он любил и уважал и который довольно убедительно играл роль отца. (В каком-то смысле Брайан был более решительным отцом Тому, чем Адаму.) Том не был близок с Брайаном, но точно знал — доведись им попасть в кораблекрушение, они смогли бы встать плечом к плечу. Алекс и Джордж были с закидонами. Когда Алекс заполучила Тома (нет, она вовсе не похищала его из колыбели в комнате Фионы), Брайан, только что обретший независимость, уже встал на путь долгой мести. Он мстил матери за то, что та всегда предпочитала ему Джорджа. Одновременно с этим Джордж, переживая особенно несчастливый период своей жизни, тоже начал мстить матери — за ее откровенные и эгоистичные проявления любви. Алекс, воображавшая себя бойцом, оказалась одинокой, отвергнутой, в опасности. Появление Тома все исправило, он был просто послан свыше — новый объект для привязанности. (Алан привез Тома в Белмонт на руках, и ребенок цеплялся за лацканы его пальто, как маленький зверек: Алекс едва разжала яростно скрюченные пальчики.) Конечно, она любила его и хотела присвоить; любовь всегда была для нее игрой. Она хотела забрать у Фионы сына с момента его появления на свет, и, без сомнения, победа стала бальзамом для ее ревнивого сердца. Но она и нуждалась в этом ребенке, инстинктивно, — как в оружии против его братьев, особенно против Джорджа.
Сработал ли этот план, смогла ли она разжечь соперничество — неясно; может быть, в каком-то смысле слишком хорошо сработал. Брайан, конечно, был уязвлен, но утешался чувством долга, как всегда бывало с ним и в других жизненных невзгодах. У Брайана, несомненно, был тяжелый характер, и его действительно могло подбодрить какое-нибудь рациональное занятие. Опасны для Тома были эмоции Алекс, «ужасность» Джорджа. Брайан словно подходил вброд, глядя, как мальчик в реке борется с течением. Мальчика следовало вытащить, привести в чувство, высушить, поставить на ноги, объяснить, что к чему; и Брайан не мог не полюбить человека, которому так служил и которого защищал. Джордж, в той мере, в какой действовал in loco patris [41] , был движим менее очевидными мотивами. Том в детстве порой боялся Джорджа, но по прозаическим причинам: несколько раз он оказался мишенью для ярости Джорджа, и эти эпизоды ему запомнились. Но он не затаил обиды. Как ни странно, Брайан, гораздо более похожий на Джорджа, чем Том, совсем не понимал Джорджа, а Том его каким-то образом понимал. Во всем существе Тома не было ни капли того, что делало Джорджа самим собой, но Том видел и чувствовал это, не умом, не теоретически, но интуицией любящего человека (ведь он, конечно, любил Джорджа). Поэтому теперь, будучи уже взрослым, Том совершенно по-новому боялся Джорджа и за Джорджа. Что-то в этом понимании побудило Тома на единственный пока что сознательный поступок по отношению к семье. В непостижимом механизме семейных звезд и планет Джорджу пришла пора снова стать ближе к матери. Они были похожи, Алекс и Джордж, и особая задача Тома была в каком-то смысле выполнена. Старый договор между Алекс и Джорджем на самом деле не был разорван. Том начал отступать в сторону, удаляться, и по мере того, как он уходил, бесшумными волчьими скачками приближался Джордж, стремясь занять освободившееся место рядом с Алекс. Встретившись на пути — обменялись ли братья взглядом? Может быть. Если да, то очень двусмысленным.
41
Вместо отца (лат.).
Эммануэль Скарлет-Тейлор был относительно новым явлением в молодой жизни Тома. Том вообще любил всех и со всеми дружил, и пока что если и устанавливал с кем более тесные отношения, то лишь в силу обстоятельств. Его любовные связи, которые он называл романами, проходили безболезненно и без осложнений, в основном по причине здравомыслия участниц. (Тому просто везло.) Ему еще не было близко понятие серьезных отношений, кроме разве что не осмысливаемых им связей с членами семьи. Юноша-ирландец оказался чем-то новым. Он был на два года старше Тома, а в этом возрасте два года очень много значат. Том смутно воспринимал его как представителя интеллектуальной элиты, нацеленного на диплом с отличием, мрачного одинокого гордеца. Ирландец слыл наглецом и грубияном. Тому он никогда не грубил — по правде сказать, просто не обращал на него внимания. Когда Скарлет-Тейлор въехал в дешевые обшарпанные меблированные комнаты, где жил Том, Тому стало неприятно, он даже разозлился. Однако скоро он по-другому взглянул на своего соседа.
Первая и самая разительная перемена в его мнении произошла одним нетрезвым декабрьским вечером. Том с приятелями собирался на «обход» пабов в центре Лондона. Выходя из жилища Тома, они наткнулись на Скарлет-Тейлора. Движимый любопытством и вежливостью, Том, еще едва знакомый с ирландцем, позвал его в компанию. К удивлению Тома, Скарлет-Тейлор согласился и пошел с ними, сохраняя при том молчание и явно погрузившись в собственные мысли. «Обход» предполагалось начать с «Вороного коня» в Сохо, потом через наиболее Разгульные пабы южного Сохо, через Лестер-сквер, по Уайтхоллу и к реке. В пабах, уже разукрашенных к Рождеству, было шумно и людно. Скарлет-Тейлор говорил мало, но, как заметил Том, много пил. Сперва пиво, потом виски. Конечной целью был «Красный лев» на дальнем конце Уайтхолла, но пока компания дошла до «Старых теней», большая часть ее рассеялась, и Тому пришлось пасти своего изрядно подвыпившего соседа. Когда они добрались до «Красного льва», тот оказался закрыт. Том и Скарлет-Тейлор направились к реке, прошли по мосту, потом по набережной. Был прилив, и казалось, что, перегнувшись через перила, можно коснуться воды, которую морщил волнами восточный ветер. Со Скарлет-Тейлора свалились очки, но были пойманы на лету. Спутники пошли обратно по Уайтхоллу, подняв воротники. Том с безоблачным, раскованным дружелюбием подвыпившего человека взял Скарлет-Тейлора за руку, но совсем не обиделся, когда друг, как он теперь о нем думал, быстро высвободился. Затем Том запел, причем довольно громко. У него был скромный, но приятный баритон, которым он гордился и который, когда это не выглядело хвастовством, любил продемонстрировать. Он затянул песню елизаветинских времен: «Она отвергнет — мне не жить; скажу ли ей о том?» [42] На второй строфе Скарлет-Тейлор начал подпевать. Том вдруг оборвал песню и стал как вкопанный, цепляясь за фонарный столб. У Скарлет-Тейлора был восхитительный
42
Английская песня на стихи Томаса Кэмпиона (1567–1620), музыка Филипа Россетера (1567–1623).
Когда какой-нибудь неприметный знакомый вдруг оказывается шахматным чемпионом или великим теннисистом, он физически преображается в наших глазах. Так было и с Томом. В мгновение ока Скарлет-Тейлор стал для него иным существом. И столь же мгновенно Том в мыслях принял важное и нужное решение. Он неплохо разбирался в пении, чтобы распознать необыкновенный голос и проникнуться вожделением. Тома кольнул мимолетный, крохотный, но острый приступ чистой зависти, страстное желание завоевать весь мир. Но почти в один миг с узнаванием Том в порыве подлинного сочувствия, какими мы оправдываем свой эгоизм, принял соперника и вобрал в себя, овладев таким образом этим чудным голосом. Том будет безгранично гордиться Скарлет-Тейлором и воспринимать то, что позже назовет «тайным оружием Эммы», как свою личную заслугу. Чувство собственности поглотило и исключило зависть; этот дивный звук и его владелец теперь принадлежали Тому. Так Том легко расширил свое эго или, по мнению некоторых, сломал барьеры своего «я», чтобы объединиться с другим человеком в совместном владении миром; движение к спасению — для Тома простое, а для иных (например, Джорджа) очень трудное.
Однако сейчас непременно надо было заставить Эмму замолчать. Том, не учившийся пению, пел громко. Эмма учился пению — его голос резонировал, пробирал насквозь и звучал очень странно, почти потусторонне. В казармах конной гвардии начали открываться окна. Несколько человек подошли от здания старого Адмиралтейства через дорогу. Люди, выходившие из Уайтхоллского театра, изумленно останавливались и недоуменно озирались. Гуляки с Трафальгарской площади набежали, как крысы на звук гаммельнской дудочки. Явился полицейский. Том запихал все еще поющего Эмму в такси, где тот немедленно уснул. Всю дорогу домой Том смеялся — тихо, удовлетворенно, до слез чистого наслаждения.
Эммануэль Скарлет-Тейлор скоро подружился с Томом, но далеко не сразу открылся ему полностью, и, без сомнения, так никогда и не открылся до конца (но кто может сказать, что досконально знает своего ближнего?). Однако следует рассказать о человеке, занявшем роль Горацио при нашем Гамлете или (ибо они часто менялись ролями) Гамлета при нашем Горацио.
Скарлет-Тейлор родился в графстве Уиклоу, между горами и морем. Предки его по отцовской линии владели землей на западе Ирландии, но его дед и отец, дублинские юристы, окончили английские частные школы, затем дублинский Тринити-колледж. Его мать (n'ee Гордон) происходила из Ольстера, из графства Даун, где ее предки пасли овец. Она была дочерью доктора. Ее послали в «школу для благородных девиц» в Швейцарии, а затем в Тринити-колледж, где она и встретилась с отцом Эммы. Обе стороны были протестанты и лошадники. Эмма был единственным ребенком. Отец умер, когда Эмме было двенадцать лет, и мать переехала в Брюссель, к сестре, которая была замужем за бельгийцем-архитектором. Эмма рос в Дублине, в георгианском доме возле Меррион-сквер, с полукруглым окном над сверкающей черной дверью с медным молотком-дельфином, а затем — в Брюсселе, в большой темной квартире на мрачной респектабельной улице в районе авеню Луиз, с подстриженными платанами и высокими узкими заостренными домами бледно-желтого кирпича. Красивая, милая, остроумная мать старела. Бельгийца-архитектора и его жены не стало. Эмма, в чьем будущем неопределенно маячил Тринити-колледж, отказался возвращаться на родину. Он любил Брюссель — не величественные старые и не блестящие новые кварталы, но меланхоличные буржуазные улочки, все еще молчаливые, где прошлого до сих пор можно было коснуться, где на углу вдруг обнаруживался маленький бар со скатертями в красно-белую клетку, фикусами и черной кошкой. Эмма и Лондон любил и видел себя лондонцем. Он всей душой и всем сердцем ненавидел Ирландию, ирландцев и себя.
По словам доктора Джонсона [43] , когда некто заявляет, что его сердце кровоточит от боли за страну, на самом деле он чувствует себя вполне комфортно. С Эммой было не так. В детстве его мало заботило, что дом его прадеда сожгли мятежники. Он восхищался повстанцами 1916 года и борцами за свободу Ирландии. Без преувеличения, Ирландия сделала его историком. Отец никогда не говорил о политике, жил в узком кругу старых друзей, всегда чувствовал себя уютней с книгами. Иногда казалось, что отцу ампутировали кусок прошлого, как удаляют легкое или почку; после такой операции человеку надо беречься. Отец легко прощал Эмме равнодушие к лошадям, жалел, что не стал ученым, и желал для Эммы карьеры ученого. Он умер еще до возобновления беспорядков.
43
Сэмюель Джонсон (1709–1784) — английский писатель, поэт, биограф, составитель толкового словаря английского языка.
Эмму вырастили неопределенным англиканином. И отец, и мать его были неопределенными англиканами, порой ходили в церковь, Писанием для них была «Книга общих молитвословий» Кранмера [44] . Мать научила Эмму молиться, затем оставила его наедине с Богом. Дороги Бога и Эммы разошлись, но Эмма все еще испытывал нежность к церкви. Он ходил в английскую частную школу, где пел в хоре и где приобрел свое прозвище. Он никогда не был антикатоликом. Он завидовал обрядам, любил мессу на латыни, одобрял церковь, полную прихожан. Религия была историей, а история учила терпимости. Потом начали стрелять. На глазах у Эммы стала проливаться кровь во имя благородного, опередившего свое время дела объединения Ирландии. С невыразимой скорбью он глядел на появление протестантов-убийц, столь же гнусных, как и их противники. Городок в тех местах, откуда родом была мать Эммы, разнесло на куски бомбой, подложенной на унылую главную улочку: белые домики и шесть пабов. Гибли и протестанты, и католики. Эмма поехал в Белфаст и увидел прекрасный город разрушенным, общественные здания — уничтоженными, опустевшие улицы — превращенными в замурованные гробницы. Эмме казалось, что это никого не волнует — даже добропорядочных английских налогоплательщиков, за чьи деньги шла война, даже протестантов на юге страны. Пока взрывы не выходили за пределы Ольстера, их воспринимали даже с некоторым удовлетворением. Впервые в жизни Эмма увидел вблизи человеческую злобу и в тщательно скрываемой растерянной ярости на себя отрекся от своей национальности, изорвал ее на клочки в припадке больного бесплодного гнева, иногда не понимая толком, что же он больше всего ненавидит в кипящем рагу ненависти, за которую так себя презирал. С матерью он никогда не говорил об ирландских проблемах, и она с ним тоже. Когда другие люди упоминали их страну, он видел на лице матери то же застывшее выражение, какое чувствовал на своем. У него не было страны. Он завидовал Тому, который не имел чувства национальности и, кажется, не нуждался в нем. (По-видимому, это и значит быть англичанином.) Эмма твердо решил быть англичанином, но ничего не выходило — он был совсем, совсем не англичанином. Когда люди спрашивали (потому что его выдавал проклятый голос): «Вы ирландец?» — он отвечал: «Англоирландец», и они говорили: «А, значит, не настоящий ирландец», а Эмма Скарлет-Тейлор только слабо улыбался и отмалчивался в ответ. Был у него и другой столь же больной вопрос, который тоже имел отношение к самоопределению и так же тщательно замалчивался. Эмма не мог решить, гомосексуалист ли он. Может, это и не важно было, поскольку он после нескольких неудачных мелких эпизодов решил навеки отказаться от секса.
44
«Книга общих молитвословий» («Book of Common Prayer») — общее название ряда литургических сборников, используемых англиканской церковью. Сборники составлены в период английской Реформации Томасом Кранмером, архиепископом Кентерберийским (1489–1556).