Ученик философа
Шрифт:
Имя Скарлет-Тейлора носило двоякий смысл, так что он и в мир вошел словно с двойной национальностью, под двумя флагами. Его отцу оно говорило о великом философе, матери — о Спасителе. Для отца англиканство было религией Просвещения, во всяком случае — разумным протестом против гнусного суеверия, заполонившего все, по крайней мере, в Дублине. Мать была романтически набожна; живя в Брюсселе, она продолжала ходить на англиканские богослужения и пела старинные гимны нежным слабеющим голосом. (У нее было красивое сопрано, и она забавно пародировала Рихарда Таубера [45] .) Эмма был похож на отца, которого очень любил; его до сих пор иногда встряхивало ударной волной потери. Эмма, как и отец, был высокий, с прямыми соломенными волосами, бледным изящным ртом и узкими голубыми глазами. Эмма и одевался, как отец, в элегантные старомодные костюмы-тройки. (Только отца обшивал лучший дублинский портной, а Эмма свои костюмы покупал подержанными.)
45
Рихард Таубер (1891–1948) — знаменитый австрийский тенор.
Затем пришла пора оставить пение. Эмма не страдал излишней скромностью по поводу своих талантов. Он знал, что в академическом смысле весьма умен. Он и без своего тьютора [46] знал, что получит степень с отличием. А затем, по прошествии какого-то времени, станет историком. И еще он знал, что у него замечательный голос. Многие убеждали его стать профессиональным певцом. Эмма рассматривал этот дар скорее как искушение. Он знал и частью души, несомненно, любил удивительное, неповторимое, интимное чувство власти, какое испытывает хороший певец, — может быть, никакой иной дар не приносит такого телесно и духовно личного ощущения. Удовольствие от вокальных побед в школе казалось Эмме греховным, совсем не похожим на чистую радость учебы. В любом случае теперь у него просто не было времени петь. Он по возможности скрывал свой дар и теперь злился на себя за то, что опьянел (пил он редко, но без меры) и выдал себя Тому Маккефри. С Тома он впоследствии взял клятву молчать. Однако пока не порвал с этим опасным и чарующим даром. Эмма все еще ходил к учителю пения — угрюмому, неудачливому композитору, бывшему оперному певцу, жившему возле универмага «Харродс», продолжал брать у него уроки и скрывал, что почти не занимается дома. Эмма научился азам гармонии на школьных уроках музыки; здесь лежало еще одно искушение, в которое тоже впутался докучливый Том. Эмма впервые увидел Тома, когда рояль Эммы тащили на верхний этаж мрачные грузчики; инструмент застрял на лестнице. Том еще ни разу не слышал, чтобы на этом рояле играли, но вбил себе в голову, что Эмма умеет сочинять музыку. Далее Том родил идею поп-группы: музыку будет сочинять Эмма, стихи — Том, а называться она будет «Шексптицы». Эмма, конечно, никогда не питал к музыке той же ненависти, что к Ирландии, но он не мог примириться со своей любовью к музыке, точно так же, как не мог примириться со своей сексуальной ориентацией.
46
Тьютор — консультант-наставник в британских университетах.
Сперва Эмма счел Тома назойливой помехой. Как это получилось, что он разрешил Тому себя присвоить? Тома разбирал нескромный зуд — его подмывало хвалиться своей дружбой с человеком, на которого он смотрел снизу вверх, который был столь difficile [47] . Бездумное предположение Тома, что между ним и Эммой возможна какая-то привязанность, беспокоило Эмму, а способность Тома быть счастливым и вовсе поражала. На Рождество Том неожиданно преподнес Эмме книгу (стихи Марвелла [48] ). Эмма в ответ второпях подарил Тому свой любимый нож. Как же до этого дошло? Том явно хотел заботиться об Эмме. То, что они поехали в Эннистон (может быть, очень зря), было частью этой заботы. Эмму не могла не тронуть беззастенчивая уверенность, с какой Том проявлял свое дружелюбие; но Эмма не знал, хочется ли ему, чтобы о нем заботились; он подозревал, что Том не имеет ни малейшего понятия, что на самом деле представляет собой его новый друг.
47
Трудный (фр.).
48
Марвелл, Эндрю (1621–1678) — английский поэт-метафизик.
Когда Алекс вернулась с Руби из Института, письмо Джона Роберта Розанова словно жгло ей карман. Она пошла наверх, в гостиную, но не стала сразу вскрывать письмо. Стоя в эркере и глядя в окно на холодные испуганные деревья и мокрую зеленую крышу Слиппер-хауса, она отдалась буре чувств. А
Она вытащила письмо, ощупала и наконец торопливо вскрыла. Там было написано:
Заячий пер., 16
Эннистон
Дорогая миссис Маккефри!
Прошу Вас оказать мне любезность и посетить меня. Я должен задать Вам некий вопрос. Вы можете прийти утром, в любой день. Пожалуйста, дайте мне знать, когда Вам удобно. К сожалению, у меня нет телефона.
Алекс долго смотрела на текст. Он оставался загадкой, тревожащей и непонятной, словно послание на чужом языке, внезапно проступившее на стене. Первым делом она ощутила разочарование. Чего она ждала, безумная? «Алекс, я все эти годы не переставал думать о тебе. Я должен открыться…» и т. п. Эта формальная записка с «наилучшими пожеланиями» была поистине холодной. «Я должен задать Вам некий вопрос». Такие выражения не могут предвещать пылкое объяснение в любви. На мгновение Алекс почувствовала себя совсем по-детски разочарованной. Она смяла письмо. Потом опять расправила.
Письмо было сухим, но в то же время весьма интригующим. В конце концов, если Джон Роберт в самом деле хочет выразить романтические чувства, он слишком горд, чтобы сразу раскрыть карты. По правде говоря, именно такое письмо он и должен был написать, предложить встречу и ничего больше не выдавать. Он захочет на нее посмотреть, может быть, побеседовать, напустив на себя мнимое равнодушие, попытаться понять, каковы ее чувства. В Купальнях он, кажется, оглядывался, словно искал кого-то. Зачем он вернулся в Эннистон? Уж конечно, не только затем, чтобы лечить артрит водами. Алекс и Джон Роберт познакомились в юности, когда впечатления закладываются глубоко и надолго. Быть может, Джона Роберта тянуло к Линде, но любил он при этом Алекс? Он вполне мог думать, что дочь Джеффри Стиллоуэна — не для него. Быть может, он живо, с сожалением вспоминал ее все эти годы? Еще секунда, и Алекс уже говорила себе: да разве он мог не вспоминать!
Однако она придержала разбег фантазии. Хитрость, инстинкт самосохранения заставили ее успокоиться. Она принялась обдумывать непосредственную механику визита. Розанов не выразил желания прийти к ней, и его можно понять. Она принялась репетировать в уме встречу с философом. Разумеется, ей не хотелось внезапно столкнуться с ним в Купальнях. Алекс начала воображать, как они встретятся здесь, у нее в гостиной. Руби впустила его в дом. Слышны тяжелые шаги на лестнице. Она даже стала выдумывать предлоги, чтобы его пригласить. Ей повезло, не придется думать, кто должен сделать первый шаг, хотя прогулка через весь Эннистон в такую погоду ее не украсит. Он тоже хотел встретиться с ней у себя дома, где и стены помогают.
Заячий переулок. Она не знала, где это. Она позвонила. Руби взобралась по лестнице такой же тяжелой, как у Розанова, походкой, явив каменное лицо и монументальную фигуру.
— Руби, профессор Розанов пишет из Заячьего переулка. Где это?
— В Бэркстауне, у переезда, — ответила Руби. И добавила: — В старом доме.
— Что?
— Он у себя в старом доме, его мамки, где он родился.
Алекс подумала.
— Откуда ты знаешь?
— Шестнадцатый дом, — был ответ, — Все знают.
— Спасибо, Руби.
Та удалилась.
Алекс было неприятно, что Руби так много знает. Слишком много.
Ответить ему сразу же? Нельзя показывать, что она слишком заинтересована. Может быть, подождать несколько дней, потом написать небрежно, как будто совсем забыла про его письмо? Но она не сможет притворяться равнодушной. Ей уже слишком сильно хотелось взяться за перо. Надо успеть, чтобы ответ ушел сегодня. После этого решения она погрузилась в раздумья, наслаждаясь ими, роскошествуя в них, словно сидя по шею в горячей воде пароварки. Наконец, не торопясь, она подошла к столу, приготовила ручку и бумагу и написала следующее:
Белмонт
Виктория-парк
Эннистон
Дорогой профессор Розанов!
Спасибо за письмо. Я могла бы зайти к Вам около одиннадцати часов утра в среду (то есть послезавтра). Если Вы мне не напишете, я буду считать, что это время Вас устраивает.
Насчет тона письма сомнений не было: ответ должен быть по крайней мере таким же холодным, как приглашение. Она сомневалась лишь в «наилучших пожеланиях». Вдруг это прозвучит как ехидная пародия? «С уважением»? Ни в коем случае. «До скорого свидания»? Нет. Она запечатала конверт, вышла из дому и опустила письмо в ящик.