Ученик монстролога
Шрифт:
Вспомнив свой иррациональный страх, испытанный ранее на ступеньках, ведущих в подвал, — а вдруг какая-то часть монстра, висящего там, выжила? — я быстро спустился вниз к полуоткрытой двери и снова позвал Доктора.
— Доктор Уортроп! Доктор Уортроп, вы там?
Молчание. Я развернулся, пересек холл, прошел мимо библиотеки и вошел в кабинет. Это любимое убежище монстролога в моменты кризиса тоже пустовало. Пустовала и гостиная, и все комнаты на первом этаже. Конечно, если бы он ушел из дому, он бы оставил записку, объясняющую его отсутствие. Я вернулся в библиотеку. Когда я стоял у рабочего стола, взгляд мой упал на статью, обведенную кружочком, — ту самую статью, которая пробудила его воспоминания, вызвав озарение, когда он воскликнул: «Я знал, что уже видел это раньше!» Я взял в руки газету, чтобы прочесть статью. Заголовок гласил:
Вчера, почти двадцать лет спустя после заключения, в Генеральном Апелляционном Суде прошло финалъное слушание по делу Капитана Хезекии Варнера. Суд вынес милосердное решение.
Капитан Варнер обвинялся в марте 1865 года в нарушении долга и преступной халатности в море, когда его корабль — грузовое судно «Ферония» — было выброшено на мель в двух милях от побережья неподалеку от Суомпскотта.
Во время первого слушания Капитан Варнер дал показания, что он был нанят определенными сторонниками Конфедерации, чтобы обеспечить движения сопротивления «продуктами и вещами» и что весь его груз и команда были захвачены в море «существами не из этого мира, но из самых глубин преисподней».
Во время нынешнего слушания Капитан Варнер, которому теперь 72 года и который пребывает в плачевном физическом состоянии, сам произнес речь в свою защиту, отрекаясь от своих предыдущих показаний и отмечая, что провел в море два дня в одиночестве после того, как покинул судно и получил сильный солнечный удар. Капитан Варнер не предоставил свидетелей со своей стороны. Доктор Дж. Ф. Старр выступил со стороны Штата, дав показания, что, по его мнению, Капитан Варнер пребывает не в своем уме. «Он был сумасшедшим двадцать лет назад; он является таковым и сейчас», — сказал Доктор Старр. По решению суда, Капитан Варнер возвращен в санаторий «Мотли Хилл» — частную психиатрическую лечебницу Доктора Старра в Дедусеме, где он и был заключен с момента первоначального суда.
«Существа не из этого мира, но из самых глубин преисподней…» Я вспомнил о существе, висящем у нас в подвале на крюке. Я стоял сейчас в комнате как раз над этим местом. Вспомнил бледные мускулистые руки, выскочившие из рыхлой почвы в могиле Элизы Бантон, щелкающий звук зубов, сомкнувшихся на ноге бедного старика. Вспомнил массу тошнотворно-белой плоти, блестящие черные глаза и слюнявые рты с двумя рядами треугольных зубов, мерцающих в свете апрельской луны; огромные, неповоротливые, безголовые туши монстров, выползающие из каждой тени, передвигающиеся гигантскими шагами и прыжками; труп Элизы Бантон, от которого отрываются руки и ноги, ее голова в пасти чудовища, которое любой разумный человек принял бы за адское создание…
Прочтя статью и заметки в дневнике Капитана Варнера, я не сомневался уже, что Доктор сделал правильные выводы: этот Капитан Варнер (или В., как называл его старший Уортроп в дневнике) был как-то связан с Антропофагами. Но это было двадцать три года назад! Как эти странные и ужасные хищники-людоеды умудрились выжить за столь долгое время — более того, размножиться и процветать — никем не замеченные, невидимые, никому не ведомые в Новой Англии?
Погруженный в свои мысли, я не услышал, как открылась задняя дверь, не услышал и шагов монстролога, поднимающегося в комнату. Я не заметил его, пока он не возник в дверном проеме. Лицо его горело, волосы, грязные и мокрые, слиплись, а сапоги были в грязи. В руке он держал шляпу. Я узнал эту шляпу. Именно ее, шутя, надевал мне на голову человек, чьи мозги я потом несколько часов вымывал из своих волос.
— Уилл Генри, — тихо спросил Доктор, — что ты делаешь?
Чувствуя, как краска заливает мне щеки, я ответил:
— Ничего, сэр.
— Оно и видно, — сухо бросил он. — Ты отправил письма?
— Да, сэр.
— Ты дошел до почты и сразу пошел обратно?
— Да, сэр.
— И ни с кем не разговаривал по дороге?
— Только с почтальоном, сэр.
— И оба письма отправил быстрой почтой?
— Да, сэр.
Он кивнул. На минуту-другую он погрузился в молчание, словно мысли его бродили где-то далеко. Взгляд его стал отрешенным, и, хотя он стоял совершенно неподвижно, волнение словно просачивалось сквозь его кожу. В руке его я заметил какую-то грязную тряпицу. Сперва я принял ее за коврик, но тут же узнал кусок порванного савана Элизы Бантон.
— А что ты делаешь сейчас? — спросил Доктор.
— Ничего, сэр.
— Да-да, — торопливо сказал он, — ты уже говорил мне, Уилл Генри.
— Я не знал, где вы, так что я…
— Ничего не делал, — закончил он за меня.
— Искал вас.
— Возможно, ты думал, что я спрятался в сундуке моего отца?
— Я думал, возможно, вы оставили мне записку.
— С чего бы я вдруг стал это делать?
Мысль о том, что он должен держать меня в курсе своего местопребывания, явно не приходила ему в голову.
Лучше сменить тему разговора, подумал я. Если он заведется, не оберешься неприятностей. А он уже и так явно на взводе.
— Вы ходили на кладбище? — спросил я.
Моя хитрость сработала, так как он кивнул и сказал:
— Там по меньшей мере две дюжины четких пар следов. Это значит, есть еще четыре-пять детенышей, спрятанных в логове, где бы оно у них ни было. Общее число взрослых Антропофагов — от тридцати до тридцати пяти. Опасное, уму не постижимое количество, Уилл Генри.
Я посмотрел на шляпу в его руке, и это напомнило мне о пропаже моей шапки, моей единственной собственности, оставленной на поле боя прошлой ночью. Может, рискнуть, набраться наглости и спросить Доктора, не нашел ли он ее? Он проследил направление моего взгляда и сказал:
— Я прибрал там все, как мог. Зарыл ее могилу. Отыскал почти все наши вещи и нашел обломки телеги среди деревьев. Если повезет, мы, возможно, завершим это дело прежде, чем нас обнаружат.
Я хотел спросить, почему он боится, что нас обнаружат сейчас, но все его поведение говорило о том, что ответ очевиден. Теперь я подозреваю, что его опасения были связаны больше с тем, что в этом деле был замешан его отец, нежели с тем, что поднимется волна паники. Доктора больше волновала репутация отца — и, как следствие, своя собственная — нежели общественное благоденствие.
Возможно, я сужу его слишком строго. Возможно, он считал, что цена сделанного открытия намного выше, чем цена вовремя сделанного предупреждения, что монстры вот-вот нападут снова. Возможно. Хотя после долгих лет размышлений над этим вопросом я все еще сомневаюсь. Эго монстролога, как мне казалось, не имело границ, словно бескрайняя Вселенная. Даже во время периодов черной меланхолии, к которой он был склонен, ничто не имело для него большего значения, чем самовосприятие — осознание того, чего он стоит как ученый и каково его место в истории. Жалость к себе — абсолютный эгоизм, в конце концов, сосредоточенность на себе в чистом виде.
— Я иду наверх помыться, — продолжал Доктор. — Ты, Уилл Генри, упакуй сундук и убери его. Оседлай лошадей и приготовь себе что-нибудь поесть. Да пошевеливайся!
Он пересек холл, погруженный в свои мысли, потом обернулся и бросил старую шапку и обрывок савана на пол комнаты:
— И сожги это.
— Сжечь, сэр?
— Да.
Он с минуту колебался, а потом быстро подошел к рабочему столу и взял дневник своего отца. Его он вложил мне в руки:
— И это, Уилл Генри. Это сожги тоже.