Ученик

Сережкин Алексей

Он остановился и только тут его взгляд упал на подшивку. Центр ее измочалился — несколько слоев газеты было изорвано в клочки, обильно усеивавшие пол. Его кулаки были в крови, все костяшки без исключения — опять он нарушил технику — были ободраны и кровоточили — кулаки были испачканы черной краской, и он почему-то подумал о романе Стендаля «Красное и черное».

Дискуссия с родителями была сложной и непродуктивной. Они не ругали его за дыру в стене и подшивку, но он понял, что он не может ответить на их вопросы, из которых основной был — «зачем?». Он вполуха слушал то, как папа убеждает его в том, что он неизбежно и неотвратимо повредит себе кулаки, что-то про размягчение костей, про выбитые суставы, но все это время он бубнил что-то себе под нос и вспоминал, как Кореец без видимых усилий фактически вырвал одним ударом кусок мощного и крепкого дерева. Размягчение костей — как же, подумал он.

И ему опять показалось, что плюшевый медведь одобрительно подмигивает ему с софы.

Глава 7

Утром все было по-прежнему.

Он с гордостью продемонстрировал зашедшему за ним Корейцу висящую на стене подшивку. Еще больше гордости в нем вызывал факт того, что его руки были разбиты в кровь — удивительно, но никогда ранее его кулаки не выглядели столь внушительно и впечатляюще. Но руки он спрятал за спину — хвастаться и гордиться, казалось, было нечему. В особенности перед человеком, который с легкостью мог вырвать из мощного дерева кусок древесины без видимых повреждений на руках, как бы походя и обыденно, как само собой разумеющееся.

Кореец с непроницаемым видом изучил подшивку, зачем-то поковырял пальцем края измочаленных газетных листов в самом ее центре и буднично сказал:

— Покажи руки.

Он с тщательно скрываемой гордостью протянул руки вперед костяшками вверх — кожа на них была ободрана и отдельные кусочки бахромились на краях первой и второй костяшки, на тех самых, о которых ему говорил Кореец.

Кожа была сорвана по всей ударной плоскости — были разбиты фаланги и суставы всех пальцев. Мама обработала накануне его раны йодом — это было больно, но он терпел, стиснув зубы, и свежая сукровица, выступившая при сжатии рук в кулаки на фоне потеков йода, впитавшегося в кожу, и подсохшая живописными разводами, выглядела впечатляюще.

Кореец казалось бы не обратил внимания на повреждения и небрежно повернул его ладони. Увидев аналогичные отметины на больших пальцах, он нахмурился и так же буднично сообщил:

— Я тебе, кажется, особо говорил про большие пальцы — и про то, как их надо ставить. Ты хочешь сустав выбить? — и, не дожидаясь ответа, подошел к висящей на стене подшивке и ударил по ней рукой без замаха.

В этот раз он увидел и отметил момент удара, против его ожиданий не раздалось никакого особенного звука, и штукатурка не посыпалась с потолка, куда он тревожно и невольно перевел взгляд.

Кореец улыбался своим мыслям, задумчиво изучая верхнюю газету — висевшую, как он отметил, вверх ногами. Проведя по ней пальцем, Кореец как бы встрепенулся и вернулся откуда-то издалека, где блуждали его мысли — о характере раздумий он постеснялся спросить.

— Пока не срывай листы. Послежу за твоими руками. Большой палец и ударная плоскость, помни об этом постоянно. И бей не сериями, а поспокойней, не забывай о технике.

И моментально задал следующий вопрос:

— По поводу турника что у тебя?

Он и ждал и боялся этого вопроса.

Место, где можно было бы пристроить турник, он определил сразу. Стандартная «хрущевская» «трешка» не оставляла большого простора для вариантов и фантазии. Сразу после проходной большой комнаты, которую всегда называли залом, одна дверь вела налево — в спальню родителей, а вторая направо — в его комнату. Прямо был небольшой чуланчик с отдельной дверью, где мама держала банки с соленьями и вареньем, и пространство с дверным проемом и двумя дверьми идеально подходило для размещения турника.

Его можно было укрепить между косяками двух дверей в комнаты — и подтягиваться лицом к чуланчику.

Если бы он, конечно, умел подтягиваться.

Когда он выбирал место для турника, невольно всплыли недавние воспоминания о его позоре на уроке физкультуры, когда их физрук опять устроил очередное соревнование «кто больше подтянется» — и «насколько приблизится к рекорду школы» — его излюбленная фраза.

Для их седьмого класса норматив, установленный физруком, составлял семь раз на отличную оценку, пять — «на четверку» и три раза «на тройку». Всего три одноклассника могли подтянуться семь раз. Ни один не мог подтянуться восемь, но над их попытками выжать — таки восьмой раз никто и никогда не смеялся.

Смеялись всегда почему-то над ним. Он был не единственным, кто не мог подтянуться ни разу — еще несколько человек были в такой же ситуации, но только его выход к турнику сопровождался всегда бурным весельем и радостью всего класса.

Да и с того самого момента, когда он при ответе на уроке стал машинально дергать правой рукой в сторону — в тот самый момент, когда он заикался от волнения и не мог начать предложение при ответе — с того самого момента его передразнивали девочки, когда у них было настроение — смешно дергая в сторону рукой и заливаясь веселым смехом.

Но ему было не смешно.

И ему не было смешно выходить перед всем классом к турнику — он шел, с трудом передвигая ноги, как на эшафот, поворачивался лицом к классу, потому что подтягиваться на турнике спиной к классу считалось невежливым, и с трудом вскарабкивался до перекладины. Он не мог просто подпрыгнуть вверх и ухватиться за прохладный металл — его пальцы всегда соскальзывали и он падал вниз на маты, подстеленные внизу, и он начал вползать до перекладины по боковой стойке, как по канату. И опять ему единственному не было смешно.

Да, он старался подтянуться. Но его попытки хоть чуть-чуть приблизить свой подбородок, чтобы хоть раз — один только раз перенести его над перекладиной — приводили к тому, что он весь спазматически извивался, как червяк, насаживаемый на крючок, но ни на миллиметр не приближался к поставленной цели. Его попытки всегда вызывали самое бурное веселье класса, иногда даже слышались аплодисменты.

Причем наиболее громко и зажигательно веселились девочки, которым не нужно было подтягиваться вообще, они всего — навсего отжимались, причем не от пола, а от двух стоящих параллельно гимнастических скамеек, что было на его взгляд не то что проще, а неизмеримо проще. Он был горд тому факту, что мог просто отжаться от пола ровно десять раз — после чего его силы иссякали, и он падал на пол, но отжимался он всегда дома, где некому было над ним смеяться. И поддерживать было тоже, к сожалению, некому.