Училка и Чемпион
Шрифт:
И едва мы только заходим, у меня брови ползут на затылок.
Кажется, я уже знаю, что за биологичка у Игоря.
Да это же та самая дикая кошка, следы от зубов которой до сих пор красуются на моей заднице!
Вот так встреча. Огонь, блядь.
У неё и самой глазищи на лоб лезут. Она подскакивает со стула и впивается в меня взглядом. Бледнеет, отчего её пухлые розовые губки становятся ещё более выразительными.
Сейчас она не в рубахе-распашонке и не в плаще. На неё юбка чуть ниже колен, блузка бежевая. Угадывается тонкая талия, ножки
Замечаю, как под тканью блузки над левой грудью родинка крупная просвечивает. И блядь, только бы не встал у меня сейчас. Дружище на эту Кошку у меня странно реагирует.
Конфуз будет так-то.
Она несколько раз быстро моргает, но слова проглатывает, и мне внезапно становится весело.
Что это ты, Любовь Андреевна, язычок свой дерзкий проглотила, что ли?
— Мирон Максимович, день добрый, — важно говорит директриса. — Мы вас пригласили на беседу по важной причине.
И она излагает суть конфликта, возникшего между моим пиздюком и дикой кошкой.
— Вы только можете себе представить вообще? — давит директор. — Так разговаривать с учителем! Это нонсенс какой-то!
— Игорь, ты ничего не хочешь сказать? — подключается классуха.
— Неа, — кривится малой, опираясь спиной на шкаф. Вот хамло, хотя бы немного при бате приструнился.
— Извинился, — киваю ему. — Шустро.
— Чего? — смотрит с удивлением.
— Того, — влепляю подзатыльник. Лёгкий, для проформы. Но чтобы осознал, что батя не шутит. — Извинился, я сказал.
Все три училки задерживают дыхание. Кошка моя вообще глазищи вылупила.
— Ну Мирон Максимович, — смягчается директриса. — Хорошо, что вы реагируете, но всё же давайте как-то словами. Без рукоприкладства.
— Ты не понял? — смотрю на Игоря. И теперь он уже по взгляду понимает, что игры закончились. Вытягивается, делает морду попроще, брови сдвигает и мямлит извинения Кошке.
Она как-то дёргано кивает в ответ.
— Любовь Андреевна, — обращаюсь к ней, максимально вкладывая пиетета в голос и глядя ей прямо в глаза. — Я от всей души прошу прощения за…. своего сына. Мы что-то можем сделать, чтобы сгладить ситуацию?
Бля, кажется, дружище всё же оживает. Ну хрен знает, почему.
Хочет он эту Кошку.
Училку, ха-ха.
Сколько блядей на нём перескакало, а теперь училку подавай.
Ладно, дружище, думаю, что-нибудь мы придумаем с этим.
— Нет, этого достаточно, — говорит слегка севшим голосом. Мне даже кажется, что она вот-вот задрожит. А потом поворачивается к директрисе и на одном дыхании выдаёт: — Конфликт исчерпан, Марина Викторовна. Извините, мне нужно идти. Дети ждут.
И почти пулей вылетает из кабинета.
Беги, Кошка, беги. Далеко не убежишь — мой дружок запал на тебя.
8
Люба
— Всегда было интересно, скелет настоящий? — раздаётся сзади, и я аж подпрыгиваю от неожиданности. —
Резко оборачиваюсь и смотрю на незваного гостя. Дорофеев-старший стоит в дверях и смотрит на меня снизу вверх.
Почему снизу вверх? Да потому что я взобралась на стремянку, чтобы достать чистые ватманы из самых высоких антресолей над доской.
И теперь надо как-то спуститься. А в присутствии орангутанга мои ноги почему-то отказываются стоять твёрдо и устойчиво.
— Что вы здесь забыли? — спрашиваю строго и, вцепившись в стремянку максимально крепко руками, осторожно сползаю вниз.
— Как что? Пришёл подробнее узнать, как учится мой сын. Я же имею на это право? — нагло выгибает бровь.
Ясное дело, зачем же ещё. И не выгонишь же!
— Мне пока нечего сказать, — складываю руки на груди. Между мною и орангутангом мой учительский стол, и это даёт мне хоть какое-то разделение границ. Потому что, кажется, этому Дорофееву неведомо о них в принципе. — Ваш сын был сегодня на моём уроке в первый раз. И если судить даже по этому уроку, то ничего положительного сказать не могу: сначала он дерзил, а потом весь урок показательно не работал, закрыв тетрадь и учебник.
— Ну что ты так сразу, Любовь Андреевна, — делает ещё несколько шагов в мою сторону, заложив большие пальцы ладоней в карманы джинсов, а у меня возникает внезапный импульс сделать шаг назад, что даже приходится ухватиться рукой за спинку стула, чтобы не поддаться ему. — Может, стоит дать ему шанс? Чему вас там в педагогическом учат: индивидуальный подход там, шанс каждому ребёнку.
О-о-о-о! Он решил меня учить, как мне работать?
Методистом заделался?
Я же не учу его морды другим мужикам расшибать.
— У вас есть претензии к моей работе? — смотрю на него, вскинув брови. — Можете оформить в письменном виде и отнести на стол к директору.
— Ну чего сразу к директору-то, — Дорофеев ведёт себя в моём кабинете, словно у себя дома. Проходится вдоль стенда с палеозоем, рассматривая всё так, будто ему интересно. Приподнимает двумя пальцами за лучевую кость руку скелета и отпускает. — Можем и сами обсудить. Общий язык, так сказать, найти.
Вот он вроде бы говорит обычные слова. Такие говорили мне и другие родители. Но именно от Дорофеева они звучат с каким-то пошлым подтекстом.
— Не трогайте, пожалуйста, демонстрационные материалы. Они стоят недёшево.
— Предлагаю сходить в соседнюю кофейню и всё обсудить, что тут сколько стоит и чем я мог бы пополнить этот ваш фонд демонстрационных материалов, — поворачивается ко мне и упирается своим взглядом прямо в моё лицо.
Мне от его этого взгляда совсем неуютно становится. На спине испарина появляется, в кончиках пальцев лёгкое покалывание. Сразу вспоминается вечер пятницы — сначала его дикий победный рык на ринге, а потом голодный взгляд на меня и это его бесцеремонное: “Эта для меня?”