Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
И удалился.
И наконец в одно воскресное утро, когда Гнус на обороте одной из страниц «Партикул Гомера» набрасывал черновик письма к артистке Фрелих, раздался стук в дверь, и в кабинет вошел сапожник Риндфлейш. На нем был цилиндр и черный мешковатый сюртук. Риндфлейш расшаркался и, выставив свое брюшко, сказал:
— Господин профессор, доброе утро, господин профессор, покорнейше прошу разрешения задать вам один вопрос, господин профессор.
— Я жду, любезный.
— Долго я судил да рядил, очень уж неловко выходит, ну уж
— Вперед, вперед, мой друг!
— И вообще-то я ничему такому про господина профессора не верю. Люди много чего говорят про господина профессора, да кому ж это и знать, как не самому господину профессору. Но доброму христианину таким речам верить не годится… Нет! Куда там!
— Если так, — отвечал Гнус, кивком головы давая понять, что аудиенция закончена, — то и говорить нечего.
Риндфлейш стоял, потупившись, и вертел в руках цилиндр.
— Так-то оно так, да господу богу угодно, чтобы я сказал господину профессору, что это господу богу не угодно.
— Кто ему неугоден? — спросил Гнус и саркастически усмехнулся. — Артистка Фрелих, по-видимому?
Сапожник тяжело дышал под бременем своей миссии. Его продолговатые, отвислые щеки ходуном ходили в остроконечной бороде.
— Я ведь сподобился открыть господину профессору, — от таинственности голос его понизился, — что господь бог дозволяет это, только чтобы…
— Иметь побольше ангелов. Хорошо, любезный. Я посмотрю, что тут можно будет сделать.
И все с той же саркастической усмешкой он выставил Риндфлейша за дверь.
Так жил Гнус в упоении безмятежности, пока не разразилась беда.
Некий лесной объездчик сообщил своему начальству, что курган гуннов подвергся злонамеренному разрушению. В одно воскресенье, утром, когда, как ему думается, и было совершено это кощунство, он встретил на лесной дороге компанию молодых людей. После длительного и тщетного расследования, предпринятого прокуратурой, в один из понедельников объездчик появился в актовом зале гимназии бок о бок с директором.
Во время молебна, пока директор читал главу из Библии и потом, когда гимназисты пели хорал, сей представитель народа разглядывал собравшихся с высоты директорского подиума. При этом он то и дело вытирал пот со лба и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Наконец ему все-таки пришлось спуститься вниз и под предводительством директора пройти по рядам гимназистов. Во время этой процедуры он вел себя как человек, не по чину затесавшийся в высокопоставленное общество, ни на кого не поднимал глаз и низко поклонился Эрцуму, который наступил ему на ногу.
Когда, казалось, исчезла всякая надежда отыскать преступников в стенах гимназии, директор испробовал крайнее средство. Прочитав специально выбранную главу из Библии, он высказал уверенность, что она дойдет до сердца хотя бы одного из виновников, смягчит его душу и побудит не только явиться с повинной в кабинет директора, но и выдать своих сообщников, которые будут незамедлительно переданы в руки правосудия. В награду за это раскаявшийся гимназист не только не понесет наказания, но еще получит денежную награду… На этом молебен закончился.
Всего тремя днями позднее на уроке, посвященном Титу Ливию {22} , когда вконец распустившийся класс занимался чем угодно, кроме Тита Ливия, Гнус вдруг подскочил как ужаленный и стал орать:
— Ломан, книгу, которая вас так интересует, вам придется дочитывать уже в другом месте! Кизелак, хватит вам мозолить здесь всем глаза своим бездельем! Фон Эрцум, скоро вы — ясно и самоочевидно — опять будете возить навоз в родных краях. Таких отпетых мерзавцев, как вы, в каталажку не запирают; для вас это слишком благородное местопребывание, но, будьте спокойны, я приложу все старанья, чтобы вы закончили свою карьеру в достойном вас обществе воров и бандитов. Недолго вам осталось пребывать среди порядочных людей, разве что считанные дни!
Правда, Ломан встал с места и, нахмурившись, попросил разъяснения; но замогильный голос Гнуса был исполнен такой необоримой ненависти, на физиономии его изображалось такое злобное торжество, что все почувствовали себя уничтоженными. Ломан сел, сожалительно передернув плечами.
На следующей перемене ему вместе с Кизелаком и фон Эрцумом велено было явиться к директору. Вернувшись, они с нарочитым равнодушием пояснили, что директор вызывал их по поводу этой дурацкой истории с курганом. Но вокруг них тотчас же образовалась пустота. Кизелак шептал:
— И кто же это, кто на нас донес?
Ломан и Эрцум обменялись презрительными взглядами и повернулись к нему спиной.
Однажды утром все трое были освобождены от занятий; в сопровождении следственной комиссии их отвезли на место преступления — к злополучному кургану. Здесь их опознал лесной объездчик. Из-за дальнейшего расследования они еще несколько дней не показывались в гимназии и, наконец, в качестве подсудимых предстали перед судом. Первое, что бросилось им в глаза, — ядовито улыбающийся Гнус на свидетельской скамье.
В публике находились консул Бретпот и консул Ломан; товарищу прокурора волей-неволей пришлось отвесить поклон своим влиятельным согражданам. Сердце у него обливалось кровью от глупости молодого Ломана и его приятелей: и почему эти юноши не могли сами явиться в прокуратуру с разъяснениями? Там бы уж постарались, чтобы дело не получило широкой огласки. Ведь представители обвинения полагали, что все это мальчишки без роду без племени, вроде Кизелака.
Приступая к разбору дела, председатель спросил троих подсудимых, признают ли они себя виновными. Кизелак немедленно начал отпираться. Но несколькими днями раньше он признался директору и подтвердил свое признание на предварительном следствии. Выступил директор и многословно обо всем этом рассказал, после того как его привели к присяге.