Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
Ломан пожал плечами и остался стоять на первой ступеньке рядом с Эрцумом, который, разинув рот, смотрел наверх.
— Ну, как ты? — с проникновенным и сочувственным видом спросил Ломан.
— Клянусь богом, я ничего не понимаю, — отвечал Эрцум. — Не думаешь ли ты, что там что-нибудь такое происходит? Кизелак паясничает, по обыкновению.
— Ну, конечно, — из сострадания подтвердил Ломан.
Кизелак все яростнее кивал головой и беззвучно хихикал в замочную скважину.
— Ведь она же знает, что я могу убить этого типа.
— Ты опять за свое?.. А ей, может, так еще интереснее…
Фон Эрцум ничего не понимал. Представление
— Не думает же она, что я его боюсь? — спросил он Ломана.
— А ты не боишься? — в свою очередь, спросил Ломан.
— Сейчас увидишь!
И Эрцум, вне себя от волнения, в два прыжка перескочил через шесть ступенек.
Кизелак, оторвавшись от замочной скважины, на цыпочках исполнял победный танец. Вдруг он замер.
— Мать честная! — прошептал он, и глаза сверкнули на его бледном, одутловатом лице. Эрцум стал красен как рак и закашлялся. Взгляды их встретились и вступили в борьбу. Взгляд Эрцума настаивал: этого не может быть. Во взгляде Кизелака сквозила насмешка, левое веко у него слегка подергивалось… И вдруг Эрцум мертвенно побледнел, согнулся в три погибели, словно получив удар в живот, и застонал от боли. Шатаясь, он спустился вниз. Ломан стоял там со скрещенными на груди руками, вокруг рта у него залегли скорбные складки. Эрцум как мешок осел на последней ступеньке и обхватил голову руками. Молчанье. Потом глухой голос:
— Ломан, скажи, в твоей голове это укладывается? Женщина, которую я ставил так высоко! Мне все кажется, что этот паршивец Кизелак валяет дурака. Тогда… да простит ему бог. Женщина с такой душой!
— Душа не участвует в том, чем она сейчас занимается. Чисто женская особенность!
Ломан свирепо усмехнулся. Этими словами он втаптывал в грязь Дору Бретпот, ставил ее на одну доску с этой Фрелих — Дору Бретпот, лучшую из женщин. Какое наслаждение!
— А Кизелак опять подглядывает…
Эрцум сидел, отвернувшись, но Ломан держал его в курсе происходящего.
— Кизелак опять закивал, да еще как… Этот Гнус… Может, пойдем, Эрцум, а?
Он силой поднял друга и потащил его к воротам. Но на улице Эрцум уперся — и ни с места; отупелый, отяжелевший, он приник к обители своей горести. Ломан на все лады уговаривал его, грозил уйти; но тут появился Кизелак.
— Вот чудаки-то! Почему вы не входите? Гнус с новобрачной уже там. Я рассказал в зале, откуда они явились, ну им и устроили встречу! Ребята, это же немыслимая штука: сидят себе в каталажке, как два голубка. Я чуть со смеху не умер! Пошли, заявимся туда все трое.
— Да ты, верно… — начал Ломан.
Но Кизелак и не думал шутить.
— Неужто вы Гнуса испугались? — возмутился он. — Он сам до того увяз, что нам уже не страшен. Скорее мы с него семь шкур сдерем.
— Меня эта перспектива не увлекает. Жалко руки марать, — заметил Ломан.
Кизелак взмолился:
— Не будь же рохлей. Ты просто трусишь.
Спор решил Эрцум:
— Пошли! В каталажку!
Нестерпимое любопытство обуяло его. Он хотел лицом к лицу встретить эту женщину, упавшую с такой высоты! Хотел с бесконечным презрением взглянуть на нее, на ее злополучного соблазнителя и узнать, выдержит ли она его взгляд.
Ломан заметил:
— Это пошлость.
Но отправился с ними.
В уборной их встретил звон бокалов. Хозяин заведения откупоривал уже вторую бутылку шампанского. Сияющие супруги Киперт чокались с Гнусом и артисткой Фрелих; «молодые» торжественно восседали рядом.
Гимназисты сначала обошли вокруг стола. Потом встали навытяжку перед Гнусом и его дамой и хором пожелали доброго вечера. На их приветствие ответили только супруги Киперт. Затем Эрцум, уже в одиночку, грубым голосом повторил приветствие. Роза Фрелих удивленно взглянула на него и, нимало не сконфузясь, прощебетала не известным ему, воркующим голоском:
— А, вот и вы! Посмотри, душанчик, вот и они. Садитесь же и выпейте с нами.
Затем ее взгляд скользнул по Эрцуму до того равнодушно, что бедняга вздрогнул.
Гнус милостиво поднял руку.
— При всем том… садитесь и выпейте по бокальчику, сегодня вы мои гости.
Он покосился на Ломана, который уже сидел и свертывал себе папиросу… Ломан, отъявленный нахал, чья элегантность унижала плохо оплачиваемого учителя; Ломан, имевший наглость не называть Гнуса его прозвищем; Ломан, не серый, забитый школяр, не дурашливый малый, но человек, который своими независимыми манерами, своим жалостливым любопытством к злобным выходкам учителя подвергал сомнениювласть тирана. Этот Ломан к своим посторонним занятиям тщился присоединить еще и актрису Фрелих. Но здесь его злонамеренность разбилась о железную волю Гнуса. Не сидеть ему в каталажке с актрисой Фрелих, — Гнус поклялся в этом. Не обладать ему актрисой Фрелих — так оно и вышло. И мало того, что Ломан не сидел с артисткой Фрелих, с нею сидел он, Гнус… Это уже превысило первоначальный замысел Гнуса. Он сам был удивлен и вдруг ощутил жгучую радость. Из-под носа у этого самого Ломана и обоих его приятелей, из-под носа у беглых учеников там, в зале, и у пятидесяти тысяч строптивых школьников, составлявших население города, вырвал он артистку Фрелих и теперь один царил и правил в каталажке.
Гимназисты нашли, что он очень помолодел. В его съехавшем на сторону галстуке, в полурасстегнутом мундире и всклокоченной шевелюре было что-то беспутно-победоносное, непристойно-хмельное, пропащее.
Роза Фрелих, навалившаяся на стол, чтобы поплотнее прижаться к нему, выглядела разомлевшей, усталой, ребячески умильной. Вид ее был живым укором для любого непричастного мужчины, ибо он свидетельствовал о решительном и несомненном торжестве Гнуса.
Все трое отметили это про себя; Кизелак от обиды и горечи даже принялся грызть ногти. Киперт, менее досконально во всем разобравшийся, глушил свою досаду не в меру громкими «ваше здоровье!». Толстуха непрестанно восхищалась счастливой переменой в делах Розы и праздником всеобщего примирения.
— А ученики-то ваши, господин профессор, тоже ведь радуются. И как же они к вам привязаны, просто на удивленье!
— Все же, конечно и безусловно, — отвечал Гнус. — Кажется, они и в самом деле не вовсе лишены чувства прекрасного и возвышенного. — И насмешливо осклабился. — Ну-с, Кизелак, итак, в свою очередь, вы тоже здесь? Меня несколько удивляет, что бдительность бабушки не воспрепятствовала вашему уходу из дома… У этого молодого человека имеется бабушка, которая позволяет себе потчевать его розгой, — обратился он к артистке Фрелих, с явным намерением унизить мужское достоинство Кизелака.