Учитель из Меджибожа
Шрифт:
Надо поскорее оставить временное ненадежное убежище. Не ждать же в самом деле, пока появятся каратели и схватят его. И он выбрался в город.
Но первый выход оказался довольно горестным. Это было днем, в такой час, когда, казалось, ни один гад не мог его остановить. Отошел несколько кварталов, но, как на грех, словно из-под земли выросло двое полицаев. Столкнулся с ними плечом к плечу, и они не прошли мимо.
Странное дело, по улице безнаказанно разгуливает немецкий солдат, которому положено быть на передовой, спасать их любимого фюрера и фатерлянд.
Окинув равнодушным взглядом предателей, Петр стал объяснять им, что направляется в свою часть, недавно случайно отбился от нее…
Обрадовались: таки поймалась пташка! Вот таких они и ищут. Проводят его к начальству, там он с ними объяснится.
Никакие уговоры, уловки не помогли, и Петр Лазутин под конвоем был доставлен в жандармерию.
В небольшом накуренном кабинете за полуобгоревшим столом сидел тучный мужчина в штатском, с большой круглой, лысой головой и длинными смолистыми усами. Обладатель усов аппетитно пожирал ложкой не только сметану, но и вареники с творогом.
Это собственно и навлекло его гнев на двух охранников за то, что ворвались сюда не вовремя, даже поесть не дают. Да и не по адресу пришли. Чего эти тупицы притащили сюда немца? Глаза у них повылазили, что ли? Разве не видят, что он явный немец. А коли так, то должны отправить его в комендатуру… Мало у него мороки с русскими гражданскими?
И задержанного отвели на противоположную сторону улицы.
Через несколько минут Петр Лазутин вошел в просторную светлую комнату, правда, с разбитыми окнами. 3а большим складным столом, уставленным несколькими телефонными аппаратами и еще чем-то, сидел стройный и моложавый капитан. Аккуратно причесанные на пробор волосы пшеничного цвета блестели. Узкое, тщательно выбритое лицо и пенсне на прямом длинном носу. Он говорил по телефону, не поднимая глаз на вошедшего. Не шелохнулся, не ответил, когда тот гаркнул: «Хайль Гитлер!».
«Номер не прошел, никакого внимания», — невольно подумал Лазутин. И вытянулся в струнку, как заправски солдат, уставился на начальника.
По иезуитской улыбочке, которая блуждала по лицу сидевшего за столом, а также по его глазам (они бегали под толстыми стеклами пенсне) можно было догадаться, что настроение у него не совсем плохое. Капитан энергично орудовал огрызком спички, прочищая зубы, — он только что плотно позавтракал и жизнью пока вполне доволен. Стараясь подавить охватившее его волнение, как-то расковать себя, не выдать растерянности, Петр переминался с ноги на ногу, оглядывал стены и потолок кабинета.
А тот продолжал говорить, не обращая на Лазутина никакого внимания. Если б в дверях не стоял часовой, он легко мог бы уйти.
Наконец разговор кончился. Капитан положил на рычажок трубку, придвинул к себе стакан чаю и стал отпивать маленькими глотками. Только теперь вскинул на солдата строгий взгляд.
— Хайль Гитлер! — набрав в грудь побольше воздуха, снова гаркнул Лазутин и выбросил, как положено, руку вперед.
Капитан поперхнулся чаем, прокашлялся, что-то сердито буркнул и уставился на вошедшего холодным взглядом.
— Что скажешь? — кинул совсем не воинственно, словно человек сам, по доброй воле пришел сюда.
— Герр капитан, у меня к вам большущая просьба. Я лежал в госпитале после ранения… В полевом госпитале, значит, возвращаюсь в свою часть… Я переводчик…
— Ну и возвращайся в свою часть. Какого черта ко мне пришел?
— Это, конечно, так… — Лазутин потерял нить мыслей, не знал, как продолжать разговор… — Думаю, может, вы знаете, где моя часть…
Номер части несколько озадачил капитана. Не торопясь, он выпил остаток чая, поднялся, громко зевая, расправил плечи, подошел к солдату. Взял в руки протянутую бумажку, пробежал ее бесстрастным взглядом и пожал узкими плечами.
— Петр Лазутин? Что это за фамилия? Русский, грек, турок, белорус? Странная фамилия!
— Я, герр капитан, фольксдойч… Из города Энгельс, что на Волге… Из колонии…
— Гм… Фольксдойч… Сколько этих фольксдойч развелось в России! А чем ты можешь доказать, что ты фольксдойч?
Лазутин быстро стал расстегивать куртку, чтобы показать свое раненое плечо. И сказал не без обиды:
— Я, герр капитан, кровь пролил за фюрера… Несколько раз был тяжело ранен… Вы слышите, как я разговариваю по-немецки…
Едкая усмешка заиграла на иезуитском лице.
— Знание немецкого языка еще не является доказательством, что человек немец или фольксдойч… Есть евреи, юден, которые отлично разговаривают на немецком языке. Но я их не могу причислить к чистой арийской расе… Русские шпионы, партизаны неплохо изъясняются по-немецки… — И, уставившись долгим взглядом на опешившего солдата, сказал: — Послушайте, а Лазутин — это не еврейская фамилия? Не еврей вы? Не коммунист, не комиссар?
Тот состроил оскорбленную гримасу:
— Герр капитан, я, право, не заслужил, чтобы меня оскорбляли. Достаточно пролил крови за наше общее дело… Большевики, комиссары, всякие евреи моего родного отца замучили в сибирских лагерях, а любимую матушку Гертруду Кауфман, значит… Это мой отец Лазутин, а матушка Гертруда Кауфман… Вы должны знать.
Хотел пустить слезу. Но, как на грех, его в эту трагическую минуту охватило желание рассмеяться, и он с большим трудом сдержал себя…
— Так… Так… Гертруда Кауфман, говоришь? — насторожился капитан. — Прекрасная фамилия… Чисто немецкая, знатная. А себя ты назвал Петром Лазутиным… Тебе что же, Кауфман не нравится?..
— Как же, очень нравится! Замечательная фамилия. Но отец мой наполовину русский, наполовину немец. В Чека ему приказали забыть немецкую речь… При рождении, герр капитан, не я себе выбрал фамилию… Это комиссары заставляли всех фольксдойч менять немецкие фамилии на русские…
— Да, был бы ты Кауфманом!..
— Я готов доказать в бою, что в моих жилах течет пятьдесят процентов немецкой, то бишь арийской, крови… Правда, в госпитале мне сделали переливание крови… Теперь у меня девяносто процентов арийской крови… Еще ранят — будет сто!