Учитель
Шрифт:
— Но ведь ты же без гитары некомплект! — сказала Капа.
— Не цепляйся, — сказал Николай.
Ольга велела Анатолию сбегать за гитарой, затем временем гостья из Риги вспомнила, что она третьего дня была в Дрезденской галерее. Ей там все очень понравилось, картины — изумительные, но самое изумительное, бесспорно, — «Сикстинская Мадонна». Вообще все мадонны выполнены очень художественно, только немножко странно, что все они держат на руках маленьких мальчиков, а девочек — никогда.
Все застыли, услышав это. Но гостья из Риги не дала никому опомниться, сообщив, что в Дрезденскую галерею запрещен вход детям до
— О, дубовые головы! — сказал Петр Алексеевич.
— Напрасно иронизируешь! — воскликнула Ольга. — Ты как хочешь, а я детям не позволю идти туда.
— Полно тебе! — ответил Петр Алексеевич.
— Я согласен с Ольгой, — сказал критик. — Моему сыну четырнадцать лет, он очень чистый мальчик, но я не позволю ему идти в Дрезденскую галерею.
— Знаю я этих чистых мальчиков, — заметил молодой летчик, сосед Навашина, — они с пяти лет ругаются только матом.
Критик даже не взглянул в его сторону.
— Конечно, если глядеть на «Спящую Венеру» глазами снохача, это очень безнравственное полотно, — сказала Ирина, — а если посмотреть обыкновенными человеческими глазами …
— То это прекрасная женщина, — задумчиво и почтительно сказал Лагутин, — прекрасная спящая женщина. Тихое у нее лицо…
— Лицо! — воскликнул Василий Васильевич.
— Послушай, — сказал Петр Алексеевич, — а в Третьяковку ты своего парня пускаешь? Там, знаешь, тоже…
Но в эту минуту на пороге появился Анатолий. Вместо гитары он принес балалайку.
Все огорчились, но Николай сказал, что это даже лучше: у него припасен небольшой сюрприз. Он был в клубе писателей, и там поэт Виктор Боков пел под балалайку лихие частушки. Вот послушайте.
Он чуть потерзал гостям уши, настраивая балалайку. Подумал немного, ударил по струнам. Тут только Навашин понял, что лицо у него не старое, а усталое. Сейчас, когда он запел, оно разгладилось и помолодело.
На деревне дом горит, А вокруг народ стоит. Говорят между собой: Дом сгорит, пойдем домой —пел он. И еще так:
Самолет летит Середи полей, Изменять пришел — Изменяй скорей.И еще, и еще:
А на столе лежит Книга Библия, А ребят любить Дело гиблое. Самолет летит О семи окон, Конституция Основной закон.За столом ели, пили и слушали. Всякая новая частушка была как подарок. Каждую провожали смехом, новую встречали с беззаветным любопытством. Николай сыпал все чаще, чаще, а потом уж и совсем не делал между частушками даже самого малого перерыва.
И вдруг он примолк на секунду, провел по струнам так, что балалайка заговорила гитарным низким голосом, и не запел, а сказал:
Как вспомню я Ванинский порт И вид парохода угрюмый, Как шли мы по трапу на борт В холодные темные трюмы.— Это песня оттуда, — сказал Николай, — мой дружок привез. Продолжать?
Стол молчал. И Николай запел осторожно, как бы прислушиваясь:
От качки стонали зэка, Обнявши друг друга, как братья, И только порой с языка Срывались глухие проклятья.…Август. Тлеет закат: густой, лиловый. Глуховатый низкий бас поет:
Проклятье тебе, Колыма, Что названа чудной планетой, Сойдешь поневоле с ума, Оттуда возврата уж нету.И хор повторяет угрюмо:
Сойдешь поневоле с ума, Оттуда возврата ведь нету.Это поют в бараке сифилитиков. Черная сибирская песня.
Не жди меня, мать и жена, И вы, мои бедные дети, Знать, полную чашу до дна Досталось мне выпить на свете.— Хор имени Вассермана, — сказал тогда кто-то. Пошутил. А Навашин, сцепив руки, слушал:
Я знаю, меня ты не ждешь, И в шумные двери вокзала Меня ты встречать не придешь — Об этом мне сердце сказало.…Николай умолк. Стол тоже молчал.
Первым заговорил человек без шеи. Он сказал:
— Я не понял там слово «зэка`». Что это?
— Заключенный, — ответил Николай.
— А! Не догадался. Мелодия, конечно, примитивная… Но вообще написано в традиции русской каторжанской песни… Я этот жанр довольно хорошо знаю.
— Николай, а «Вечер на рейде» вы можете спеть? — спросил критик.
— Нет, не могу. Для настоящей песни нужен настоящий голос. А у меня голоса нет. Заметили?
— Я заметил, что пристрастие к блатной романтике приобретает угрожающие размеры…
Навашин встал и вышел в кухню. Здесь было свежо, не накурено. Пахло крепким кофе. Точно айсберг под солнцем сиял холодильник. За большим, во всю стену окном дышал сквер, и листва светилась от скрытых за нею фонарей.
— Вам плохо? — услышал он голос Валерия.
— С чего ты взял?
— Показалось. У, а там какой крик! Все сцепились. Давайте удерем, хотите? К нам на дачу.
— А где ваша дача?
— В Мурашах.
— А такое место… Стрешнево ведь по той же дороге?
— Следующая остановка. Сразу за нами. Мы туда пешком ходим, там озеро. Вам надо Стрешнево? Переночуете у нас, а завтра утром и пойдете.
— Послушай…
Но тут в кухню влетела Ольга.
— Скорее кофе. А то там такая склока началась. Валерий, вынимай из холодильника эклеры. Сергей, будь добр, возьми вазу с фруктами.