Удалить эту запись?

Романовская Лариса Андреевна

Моя бывшая лучшая подруга Лилька — как раз такой человек. Я вообще не знала ничего о том, что у них дома происходило. Л никому не говорила правду. Продолжала ходить в школу, ржать, прикалываться над нашими парнями, отжигать на ДСВ и вообще жить. А на самом деле это был ад.

Мне так страшно. Л все время была рядом со мной и ничего мне не говорила о том, что с ней происходит на самом деле. Я всегда думала, что, когда она говорит: «Мне отец по башке за это настучит», — это она в переносном смысле. А это не так. Он ее бил.

Мне

тяжело дышать, когда я об этом думаю. Это как читать про фашистов. Лилькин отец хуже фашиста. Они это делали с чужими детьми, а он — со своей дочерью. Я знала, что такое может быть. Я не знала, что такое может быть с кем-то из тех, кто рядом.

* * *

Мне страшно это вспоминать и еще страшнее записывать. Как будто, если я все запишу, оно снова произойдет. И Лильке опять будет плохо. И я снова ее предам.

Но я же не виновата!

Когда Лилька в тот вечер ко мне пришла, я собиралась вниз, кормить рыб. А тут звонок — не в домофон, а прямо в дверь. Я думала, это опять картошку продают или интернет-провайдера сменить предлагают. Крикнула:

— У нас всё есть и все дома!

Но никто не говорил про картошку. На лестнице было тихо. И тут я поняла, что Марсик не лает, а скребет когтями дверь. Значит, там свои.

— Это Лиля.

Я открыла.

Л не было на уроках целую неделю. Она написала, что все потом объяснит. Классе в первом или втором, когда мы с ней по очереди дружили с Катькой Муравьевой, Л тоже однажды уезжала почти на месяц. Кажется, к родственникам. Я думала, она опять так ездила.

Я обрадовалась. И рассердилась — могла бы и позвонить.

Лилька вошла и сразу сказала:

— Можно я у тебя переночую?

Я подумала, что она теперь весь вечер будет грузить меня своим папашей-козлом. Я так и подумала!

Но все равно сказала, что можно, если мама разрешит. Подумала, что теперь придется идти кормить рыб вдвоем! А Л про них ничего не знает. А я не хотела объяснять. Я уже немного привыкла к одиночеству. Иногда быть вдвоем с собой очень здорово. Я еще не знала тогда, что совсем скоро останусь одна. И я не знала, что случилось с Лилькой.

А она сняла капюшон.

У нее вместо косы теперь была очень короткая стрижка. Не стильная, а как у суворовца. Я вспомнила кино про женщин на Первой мировой. Как их стригли наголо перед отправкой в казармы, а они рыдали. Я подумала, что Лилька собирается в Суворовское поступать. (Оно рядом, на Бабушкинской, теперь туда берут девчонок.) Потом еще какую-то глупость подумала.

Л говорит:

— Мне этот гондон косу срезал. Ножом.

«Гондон» — это ее папа.

Л пошла ко мне в комнату, легла на ковер, в том углу, где всегда любила лежать. К ней сразу Марсик прибежал. Она его обняла.

Я боялась, что я заплачу раньше, чем она. Неудобно. Это же у нее беда, а не у меня.

Но Л не плакала. Обнимала мою собаку и смотрела в потолок.

В детстве мы верили, что, если задрать голову и смотреть в потолок не мигая, слезы сами закатятся обратно.

Потом я спросила, чего ее в школе не было.

— Я на катке упала и лицо разбила. Ясно?

Из-за того, что Лилька подстриглась, я не заметила, что у нее было с лицом. Наверное, синяки. Не знаю. У меня в комнате было темно — шторы задернуты и свет только из коридора. Скоро мам должна был прийти с работы.

— Ты правда на катке упала?

— Ты дура, что ли?

Я сказала, что не знаю. И я не помнила, какая была погода неделю назад. Мне кажется, что оттепель.

Л молчала. У меня телефон заорал. Я думала, это Короб. Насчет рыб и Ирины Болеславовны. Но Л крикнула:

— Меня тут нет!

Это реально была ее мама. Сказала, что у Лильки телефон отключен и что та ко мне собиралась. А я сказала, что Л у меня нет. Я врала, чтобы ее спасти. Когда врешь во спасение, во рту совсем не сладко. Наоборот. Язык как после зубной заморозки.

Я не понимала, что происходит, но я знала, что нужно врать. Мама Л попросила перезвонить, когда Л ко мне придет. Я пообещала и отключилась.

Л сказала:

— Он меня убьет.

Ее чокнутый отец. Он ее избил. И отрезал ей косу, ножом. Он гонялся с этим ножом за ней и за мелкими. Лилькина мама пыталась их защитить. А он ее избил. В смысле, Лилькину маму. А когда Лилька полезла их разнимать, отец избил ее. До сотрясения мозга.

— Он был пьяный?

— Нет, просто гондон.

Лилькина мама отвезла ее к своей тетке. Во Владимир. Л жила там неделю. Лилькина мама боялась, что Лилькин отец вычислит ее по мобильному и по интернету. И просила не лезть в сеть и не звонить. Лилька надеялась, что мама и девчонки к ней приедут. Навсегда. Что мама наконец разведется и перестанет бояться.

Мама через неделю забрала Лильку обратно. Как раз синяки сошли. Пообещала, что отец ее не тронет. Но это она обещала, а не сам отец. Лилька его еще не видела. И не хочет. Никогда в жизни. А хочет, чтобы он сдох.

И тут мне позвонил Короб с сулавесскими креветками! Я его послала — к креветке в панцирь. И телефон вырубила.

А потом легла на пол рядом с Лилькой. Мне хотелось ее обнять и сказать, что все будет хорошо. Но Л была как раскаленная лампочка. Так дрожала. Она плакала без слез. Это страшно было. Мне хотелось включить свет и музыку. И вообще шевелиться. Но Лилька плакала, а я лежала рядом. И вспоминала, как мы раньше чай пили на кухне по несколько часов. С эклерами и слезами. Сейчас пирожных не было. Но я бы могла пельменей сварить.