Ударивший в колокол
Шрифт:
— И все же я думаю, Александр, — сказал Огарев с характерным для него упрямым поматыванием головой, так хорошо, еще с детства, знакомым Герцену, — что, обладая орудием такого мощного действия, как типография, можно было бы…
Он замолчал, словно прислушиваясь к собственным мыслям, — тоже старинная повадка его, сызмала известная Герцену.
Потом, после паузы, сказал:
— Пойми, Александр, «Полярная звезда» остановилась на перекрестке между искусством и политикой!
— Но ведь это…
— Связано, связано! Знаю! «Полярная звезда» нужна, полезна. У меня только одна претензия к ней: она пребывает в почтительном
— Помилуй бог, для этого нужна газета.
— Вот о ней-то я и говорю.
— Да мы не осилим ежедневно…
— Зачем ежедневно? Для начала пусть еженедельно. Или даже дважды в месяц. Какое широкое поле для высказывания наших взглядов! Наших мыслей о России, назови их пожеланиями или требованиями. Газета или журнал, который будет сплачивать все революционное, что есть сейчас в России!
— Но такая газета имеет резон, только если она проникает в Россию!
— Она и будет проникать, иначе ей грош цена! Признаюсь, это самая большая загвоздка, и я ее еще не обдумал.
— О, я думаю, это можно будет наладить! — сказал Герцен, по-видимому, уже увлеченный «проектецем».
И чем дальше шел их разговор, тем больше Герцен воспламенялся. В конце концов он сам принялся развивать «проектец», точно это была его мысль. Огарев с удовлетворением слушал.
— Но здесь понадобилось бы… — говорил Герцен, то присаживаясь на ручку кресла, где сидел Огарев, то вскакивая и принимаясь расхаживать по комнате, — здесь была бы совершенно необходима прямая и обратная связь с Россией. А где ее взять — не здесь, а там, — эту сеть добровольных, притом тайных, сотрудников?
— Я уверен, Александр…
Огарев говорил с непривычной для него живостью. Герцен то и дело перебивал его. Но это не спор, мысли их текут согласно.
— …я уверен, что сеть тайных корреспондентов образуется сама собой, стихийно после первых же номеров нашей газеты с изобличением местных и всероссийских злоупотреблений.
— О, мы высечем, публично высечем эту проклятую свору, которая правит Россией.
— Но не это будет нашей главной целью. А часть политическая.
— Ник, наш орган — кстати, как его назвать? — будет поверх партий.
— Какие в России партии…
— Партий нет, но есть различные течения революционной мысли. Ты прав, Ник. Нам надо действовать на сознание народа. Это будет, как я понимаю, орган социального развития России. Он внедрит в наш народ то, чего ему недоставало в течение столетий и недостает теперь: политическую и социальную мысль.
Они не слышали, как отворилась дверь и в комнату вошли жена и сын Герцена.
— Можно? — спросил Саша.
Увлеченные разговором, Герцен и Огарев не отвечали.
Саша с нерешительным видом остановился в дверях.
Наталья Алексеевна прошла в угол и уселась в кресле. Тонкогубая, остроносая, с ненормально расширенными глазами и все же красивая… Волосы коротко подрезаны по-мальчишески, но — увы! — с заметной проседью. А ведь ей нет тридцати…
Она вслушивалась в их разговор внимательно. И в углах ее рта начинала играть улыбка, скептическая, ставшая для нее в последнее время обычной. Былая ее девичья восторженность преобразовалась в горькую недоверчивость. Давно ли? Да, очевидно, еще там, в пензенской глуши, посреди социальных, химических, фармакологических, индустриальных и педагогических опытов Огарева, зажигательно смелых и провально неудачных.
Огарев и Герцен покосились на Наталью с опаской. Потом переглянулись. Они хорошо знали ее взрывоопасный характер.
Герцен сказал:
— Натали, будь любезна, распорядись, чтобы нам принесли чего-нибудь прохладительного.
Саша, семнадцатилетний юноша, — в продолговатом «яковлевском» лице его было что-то и от матери, серьезное и нежное, — сказал негромко Наталье Алексеевне:
— Папа и папа-Ага уже выпили сегодня бутылку своей любимой марсалы.
«Папа-Ага» — ласковое домашнее прозвище Огарева, которое дали ему дети, молодые Герцены, очень любившие его.
Герцен пробурчал с полушутливым недовольством:
— И, как всегда, никаких следов в моем могучем организме.
— А что касается меня, — сказал Огарев, — то по свойству своей натуры я даже болеть ленюсь.
Все рассмеялись. Наталья Алексеевна и виду не подала, что догадалась об их желании поговорить наедине. Она вышла якобы похлопотать по хозяйству.
Герцен и Огарев вернулись к прерванному разговору. Теперь они говорили о внешнем виде будущего органа. Бумага должна быть тонкая, легкая, размер узкий, чтобы уместились две колонки убористого текста, и обязательно короткий — для удобства нелегального провоза в Россию.
Саша смотрел с восхищением на этих двух пожилых бородатых энтузиастов. Черт возьми, они все те же юнцы из 1826 года, когда они дали свою клятву на Воробьевых горах. Романтики? Нет, посерьезнее. Тут пахнет делом. Что такое вот эта, затеваемая ими газета, как не старая их клятва, осуществляемая в действии?..
Но не надо думать, что это большое историческое событие во всех его подробностях решилось в одном разговоре. Немало дней ушло у Герцена и Огарева на обсуждение всех сложностей этого предприятия — газеты «Колокол», как они в конце концов окрестили свое будущее детище. Дней, но и ночей. Иногда и ночью врывался Герцен в комнату Огарева, расталкивал его:
— А знаешь, меня осенила недурная мысль: заведем в «Колоколе» отдел «Смесь» и наполним его лаконичными, острыми заметками о грязных проделках бюрократов, взятках, самодурстве, произволе, невежестве, беззакониях и просто преступной глупости властей, как губернских, так и самой верхушки! И еще: сельские дела, земля, крестьянство — это твоя часть…
Потом пошли заботы типографские. Чердецкому, заведующему Вольной русской типографией, прибавилось хлопот. Но он был рад им. Этот польский эмигрант был из числа тех людей, которые, узнав Герцена, прилеплялись к нему душой. В зеленых глазах высокого черноволосого Людвига Чернецкого стояло обожание, когда он смотрел на Герцена. Александр Иванович знал, что может всецело на него положиться. Чернецкий никогда не обманывал его доверия. Что из того, что он не блистал умом, не читал Гегеля (вряд ли он и имя его слышал) и был обидчив (польский гонор!), так что Герцену приходилось сдерживать при нем напор своего блистательного остроумия. Но он высоко ценил преданность Чернецкого, честность и практическую сметку. Чернецкий хранил как драгоценность обращенные к нему слова Герцена: «Дайте вашу руку… Помощь, которую вы мне сделали упорной, неусыпной, всегдашней работой, страшно мне облегчила весь труд. Братская вам благодарность за это…»