Удивление перед жизнью
Шрифт:
Я читал статью и плакал. Может быть, оттого, что девочке помогли все, а мне никто не помогал. И вот с этими-то моими слезами сострадания и умиления вытекли моя безнадежность и озлобление на жизнь.
Злоба— непроизводительная эмоция. Злой может творить только зло, хотя бы самому себе. И в уме моем сразу же возникла пьеса, можно сказать, от начала до конца. Я написал ее в три недели. И писал уже не ради денег, а в свое собственное удовольствие. Еще не дописав пьесу до конца, я отправил текст в Алма — Ату в театр и вскоре получил от Сац письмо с одобрением: дописывайте и присылайте.
Эти
Совсем забыл сказать: мне в это время было около тридцати шести лет. Возраст почтенный, но я совершенно не ощущал его. Мне казалось: я молодой человек и у меня еще все впереди.
Когда-то давным — давно, когда я учился на втором курсе, театр наш выехал на гастроли в Воронеж. Стояло роскошное жаркое лето. Мы много купались в реке Воронке, гуляли в парке Сельскохозяйственного института на окраине города, да и здание театра, в котором проходили гастроли, находилось в городском саду. На гастролях всегда свободного времени уйма. Ни уроков, ни репетиций, только спектакли.
Однажды, не помню уж в силу каких обстоятельств, укрываясь от палящего солнца, я стоял с актрисой Юдифью Самойловной Глизер в тени раскидистого дерева и, развлекая мою уважаемую собеседницу, смеясь, рассказал, как только что сидел вот на той скамейке, ко мне подошла пожилая цыганка и предложила погадать по руке. Я не люблю гаданий, не верю в них, но, может быть, не люблю оттого, что где-то, видимо, в самой глубине своего существа, боюсь их. Предреки мне какую-нибудь гадость, еще осядет она в душе и будет болтаться там ненужной мутью. Верь не верь, а вдруг?.. Нет, не люблю и не хочу гадать. И в приметы не верю, и в сны. И если иду из дома по важному делу и что-то забываю, то немедленно возвращаюсь. И если вижу явно дурной сон, с той же легкостью не обращаю на него внимания. И действительно, ничего не сбывается. А чему быть, того не миновать, хоть снись тебе одни пирожные и любого цвета кошки пусть дорогу тебе перебегают. И я не хотел услуг гадалки. Но вы знаете цыганок. Она не отходила и сыпала какие ни попадя слова, уговаривая. Тогда я достал из кармана рубль, дал ей и еще раз отклонил предложение. Цыганка подхватила деньги, сказала: «Спасибо, дорогой!» — сунула мой желтенький рубль в бездонный карман широченной юбки и со словами: «Ну, слава Богу, и брехать не надо!» — исчезла.
— Вот видите, Юдифь Самойловна, разве можно верить гадалкам! — заключил я рассказ.
Глизер молчала. И вдруг как-то задумчиво произнесла:
— Я умею гадать по руке.
Я не мог понять, шутка это или всерьез. Но по спокойному лицу собеседницы, по ее каким-то печальным глазам я понял — не шутка.
— Погадайте мне, — дерзко сказал я.
— Нет, не буду.
— Почему?
— Не хочу. Иногда видишь такое — сказать страшно.
— И скажите! Я же не верю в гадание.
Глизер сопротивлялась, я настаивал.
— Хорошо, — наконец согласилась Юдифь Самойловна, произнеся это слово уже каким-то спокойным и почти пустым тоном. — Дайте руку.
— Левую? Правую?
— Все
Она взяла протянутую мной ладонь, глянула на нее без особого напряжения и через несколько секунд опустила.
— У вас будет трудная жизнь. Может быть, вы умрете молодым. Но если выживете, жизнь сложится интересно и даже счастливо.
Я видел, как ей неприятно и мучительно говорить эти слова. Она добавила: «Пора идти». И ушла.
И я забыл ее слова. Вспомнил я их спустя десятилетия, когда судьба моя обернулась светлой стороной. Вспомнил и поразился точности ее предсказания. Как я уже писал, в войну молодым я лежал в палате смертников целый месяц и должен был умереть. В тридцать шесть лет пошла моя первая пьеса — и сразу чуть ли не в ста театрах страны. Я сделался драматургом.
Что видела Глизер на моей ладони? Может быть, действительно наши судьбы написаны на ней или на звездах? Не уверяю, но и не отвергаю категорически. Но, как и раньше, гадания не люблю, да с тех пор ни единого раза и не гадал. А теперь и гадать нечего. И в приметы совершенно не верю. И в сны. Суеверие. Вера всуе.
Вторая часть гадания Юдифи Самойловны Глизер начала сбываться в марте 1949 года.
Пьеса «Ее друзья» закончена. Кому бы ее показать? Перебираю в уме всех знакомых в театральном мире. Не нахожу, к кому не совестно было бы обратиться. Вспомнил! В Детском театре работает Тарас Дмитриевич Соловьев, бывший актер Театра Революции, игравший Жадова в спектакле «Доходное место», поставленном В. Э. Мейерхольдом. Он играл эту роль столь вдохновенно, что по праву делил шумный успех с самой Марией Ивановной Бабановой — Полинькой. И человек был открытый, общительный, ясный.
Завернув в газету свою рукопись (о перепечатывании не могло быть и речи, на это требовались деньги), я отправился на площадь Свердлова. Служебный вход в ЦДТ — со стороны улицы Пушкина. Я сунулся туда. Трепещу В полулепете спрашиваю вахтера: не могу ли я увидеть актера Соловьева? После каких-то выяснений разрешает пройти.
Соловьева я не видел, по — моему, с довоенного времени. Встретились.
— Здравствуйте, Тарас Дмитриевич!
— А, это ты. Здравствуй, Виктор. — Дружески, как будто вчера виделись.
— Я написал пьесу…
— Дану!
— …Хотел бы, чтобы вы ее послушали.
— Когда?
— Сейчас.
— Сейчас?
— Если у вас есть время.
— Собственно, милый, времени у меня нет. — Тарас Дмитриевич взглянул на часы. — А она длинная?
— Нет, не очень.
— Экая досада… И ты знаешь, у театра репертуар сверстан уже на весь год. Так что…
— Да я вам просто так хочу почитать…
Нежелание слушать мою никому не нужную пьесу было сломлено его человеческой деликатностью.
— Ну ладно. Только, знаешь, я послушаю один первый акт. А то меня время поджимает, на радио спешу… Запись.
— Хорошо, — обрадовался я.
— Пошли в мою гримуборную.
Когда я кончил читать первый акт, Соловьев как-то странно и таинственно произнес:
— Подожди-ка, подожди!..
И убежал. Через мгновение он вернулся, таща за руку невысокого приземистого человека.
— Познакомьтесь, это заведующий литературной частью театра Путинцев Николай Александрович. — И представил меня.