Удивление перед жизнью
Шрифт:
Надо, пожалуй, сказать еще о веселости Екатерины Алексеевны, даже лихости. И опять пример. В красивом, уютном зале Министерства культуры, когда оно еще располагалось на улице Куйбышева, идет очередное совещание. Присутствуют деятели разных жанров искусства. Как всегда, ораторы сокрушаются: «Драматургия отстает, драматургия отстает…» Я с трибуны замечаю: «Еще хуже нас художники. Я только что был в Манеже на выставке московских художников. Какая скука, однообразие, какие ужасные лица всевозможных передовиков производства! Смотришь и боишься этих каменных лиц». Сидевшая тут же Белашова, председатель МОСХа, даже вскрикнула.
В заключительном слове Екатерина Алексеевна буквально обрушилась на меня:
— Мы
И так далее. А когда окончилось совещание, она подошла ко мне и тихо сказала:
— Вы были правы. Я видела выставку. Кошмар.
— Почему же вы не сказали об этом? — спросил я.
Екатерина Алексеевна заговорщическим тоном, совсем тихо ответила:
— Вам можно. Мне нельзя. — И, не расшифровывая реплики, но весело сверкнув глазами, отошла к ожидавшей ее группе художников во главе с Белашовой, с которой, как я слышал, она дружила.
Рассказ о незнаменитой актрисе
У нее не было семьи, но одинокой себя она не чувствовала. Общительная и любознательная. Часто бывала у близких — то у сестры, то у племянниц, то у подруг. В том числе у нас. Шутка ли! Проработала с моей женой вместе не одно десятилетие. Она приходила, и становилось солнечнее. Щебетала, щебетала… Честно признаюсь, частенько под этот щебет я засыпал. Иона не сердилась.
— Я вижу, ты устал. Ложись, буду тебе рассказывать, быстро уснешь, — совершенно искренне говаривала она.
Придет, переговорит со всеми — с Надей, главной ее подружкой, с нашими детьми, с бабушкой, с Ксенией Петровной, помощницей по суетному нашему дому, и, конечно же, с крохотной моей внучкой. И всем с ней интересно. Особенно заливисто хохотала на любую выходку внучки. Детей любила. И о своих внуках, пусть не родных, рассказывала без умолку. В свои семьдесят пять (сколько ей лет, мы узнали только в дни ее похорон) она еще делала большой батман и очень этим гордилась.
— Витя, — говорила она мне, — смотри, я еще как могу! — И вытянутая ее ножка взлетала выше головы.
— Сколько же тебе лет, Зинаида?
— Сколько есть, все мои, — бойко парировала она. — Да, забыла! Я тебе принесла карамель. Изумительная! Попробуй. — Она раскрывала свою сумочку и высыпала на стол карамельки.
Я клал в рот конфетку и, не успев ее раскусить, слышал:
— Правда вкусно, правда?
И карамелька действительно всегда бывала отменной.
Она была актриса, и театр был главным смыслом ее жизни. Принадлежала к той категории людей этого племени, которые влюблены в свою профессию страстно и, можно сказать, бескорыстно. К ней подходило знаменитое требование Станиславского — любить искусство больше, чем себя в искусстве. Переживала неудачи театра глубоко, будто свои собственные, ликовала при успехах и старых, и молодых, хотя личная ее творческая жизнь была скромной. И что поразительно — была счастлива своей судьбой. (К сожалению, последнее время я замечаю, что многие не любят свою судьбу, а завистливо поглядывают на чужую и кипят весьма крутым кипятком.) В маленькие роли, которые ей доставались, она вкладывала всю свою неуемную энергию. Увы, увы — такое в театре становится почти редкостью. Как много недовольных, жаждущих немедленного успеха, готовых вырвать его из чужих рук. Будто и не существует теперь такого звания — актер на эпизодические роли. А ведь бывали и даже получали за исполнение своих небольших, но блестяще сыгранных ролей высокие звания и награды. Желание поймать заветную Синюю птицу — бесспорно, естественное желание, но ловить ее нужно чистыми руками. И если почему-то она не дается в руки, неужели надо жить только в нервном напряжении, в зависти, в негодовании? А жизнь идет!
Именно этими качествами — умением быть счастливой и приветливой при скромном творческом и материальном положении — любовался я в Зиночке.
Мы были знакомы и дружили более сорока лет. Иногда спорили горячо. Ее влюбленность в жизнь переносилась на все ее сферы. Наш социалистический строй всегда казался ей совершенным, даже тогда, когда делались серьезные ошибки. Тут-то и возникали наши жаркие споры. Мои холодные доводы разбивались о стену ее веры.
…Шли годы. От ролей бойких девушек, таких, например, как Тамара в пьесе Л. Малюгина «Старые друзья», сыгранная ею отменно, Зиночка переходила на взрослые роли… потом, увы, на роли бабушек, чаще во втором составе. И, конечно же, ей всегда казалось, что она играет не хуже, чем первая исполнительница, а возможно, и лучше.
— Режиссер подошел ко мне, поблагодарил и сказал, что я ничуть не хуже основной исполнительницы, — говорила она с искренней радостью и гордостью.
Я думаю, режиссерам и стоит так поступать: нетрудно подарить человеку радость и прибавить сил.
Рубеж пенсионного возраста был пройден давно, но о нем не упоминалось даже вскользь. И действительно, живость, бойкость, подвижность, темперамент были совершенно допенсионные. Но… ах, это окаянное вращение Земли вокруг собственной оси и Солнца! Не помню уж, в какой день Зиночка, стараясь казаться нисколько не взволнованной, произнесла:
— У нас в театре ходят какие-то глупые слухи, будто нужно набрать молодых, штатных мест нет и кого-то должны вывести на пенсию.
Она поднесла чашку ко рту, и я заметил: чашка слегка дрожала. Мы наперебой стали уверять, что ее это не касается. Разговор шел успокоительный, но горячий.
— В конце концов местком не даст никого уволить. Есть закон, верно?
— Не даст, не даст, — подхватывали мы.
Зиночка, пошумев, поругав молодежь, похвалив всех актеров старшего поколения, вспомнила Книппер — Чехову, Рыжову, Блюменталь — Тамарину и, конечно, Александру Александровну Яблочкину, которая в девяносто с лишним лет сыграла учительницу Горицвет в пьесе Корнейчука «Крылья».
— И ведь как сыграла, как! А мне, слава Богу, не девяносто. — И, опустив, сколько именно, продолжала называть имена.
Я, скептик, заметил, что видел Александру Александровну Яблочкину в этой роли, рассказал, как при ее появлении на сцене зал встал…
— Вот видишь, видишь! — победно перебила меня Зиночка.
— Знаешь, Зинуля, мне кажется, зал встал от удивления: «Смотрите, смотрите, — как бы говорили люди, — ей девяносто шесть, а она идет».
Моя ехидная реплика ничуть не охладила Зину. Она только засмеялась и сказала:
— Ну тебя!
Из театра, конечно, никого не уволили, но от этого проблема не перестала тучей висеть в воздухе и зреть.
— Знаете, — сказала однажды с некоторой долей растерянности Зиночка, — меня вызвал Андреев и, правда, очень деликатно, спросил, не подам ли я сама заявление о выходе на пенсию. Я растерялась. Не сказала резко: «Нет» — все-таки он главный режиссер, — а ответила: «Хорошо, я подумаю».
И снова, снова, в который уже раз разговор шел на эту болезненную тему. Я стал грубее, жестче, доказывал, что надо же в конце концов дать дорогу молодым. Привел в пример рыцарский поступок Ларисы Орданской, которая ровно в день своег о пятидесятипятилетия подала заявление об увольнении из театра и ушла в полном творческом блеске, как когда-то уходили великие деятели всего мирового театра, давая прощальный спектакль, уходили, когда только — только начинало смеркаться, а не в полных потемках. Зиночка отбивалась, страдая, Надя ругала меня, кричала: «Оставь Зину в покое, оставь!» Дружба наша от этих трудных споров не нарушалась. Шли дни, недели…