Уэверли, или шестьдесят лет назад
Шрифт:
– Хотон! – воскликнул он, вглядываясь в черты, уже жестоко искаженные приближением смерти. – Неужто это ты?
– Я уже думал, что никогда больше не услышу английскую речь, – сказал раненый, – меня бросили здесь на произвол судьбы, когда поняли, что я не выдам, сколько людей в нашем полку. Но, боже мой, сквайр, как могли вы бросить нас на такой срок? Как это вы допустили, чтобы нас соблазнил этот дьявол Раффин? Ведь мы пошли бы за вами и в огонь и в воду.
– Раффин? Клянусь тебе, Хотон, вас обманули самым подлым образом.
– Я и сам не раз так думал, – сказал Хотон, – хоть мне и показывали вашу собственную печать; и вот Тимса расстреляли, а меня разжаловали
– Ради бога, не говори, ты так совсем ослабеешь, – сказал Уэверли, – я постараюсь найти тебе фельдшера.
В это время он увидел Мак-Ивора. Предводитель возвращался из штаб-квартиры, куда его вызывали на военный совет, и шел в его сторону. Он поспешил к нему навстречу.
– Славные новости! – воскликнул Гленнакуойх. – Часа через два мы уже будем драться. Сам принц стал во главе авангарда, выхватил меч и воскликнул: «Друзья мои, я бросил ножны!» Пойдем, Уэверли, мы сейчас выступаем, – Погоди, погоди; тут лежит при смерти один несчастный пленный. Где мне найти фельдшера?
– Фельдшера? Где? Ты же прекрасно знаешь, что у нас их нет, кроме двух или трех французских молодцов, и то я думаю, что они скорее garcons apothicaires note 367 .
Note367
помощники аптекарей (франц.).
– Но он истечет кровью.
– Несчастный! – воскликнул Фергюс, поддавшись на мгновение чувству сострадания, но тут же добавил:
– Впрочем, до вечера таких будут тысячи. Так идем.
– Не могу, это сын фермера моего дяди.
– О, если он из твоих людей, о нем надо позаботиться. Я пришлю тебе Каллюма, но, черт возьми! Ceade millia molligheart! note 368 – продолжал нетерпеливый предводитель. – Как это такой старый служака, как Брэдуордин, мог послать нам полуживых пленных, от которых одна обуза!
Note368
Сто тысяч проклятий (гэльск.).
Каллюм явился с обычной быстротой. Своей заботой о раненом Уэверли скорее выиграл, нежели проиграл в мнении горцев. Они бы не оценили человеколюбивого чувства, которое почти при всех обстоятельствах не дало бы Уэверли пройти мимо любого существа, попавшего в беду, но, узнав, что страдалец был одним из его людей, они единодушно решили, что Уэверли ведет себя как добрый и внимательный вождь, заслуживающий любви своих вассалов. Примерно через четверть часа бедный Хэмфри испустил дух, умоляя своего молодого господина, когда он вернется в Уэверли-Онор, позаботиться о старом Джобе Хотоне и его хозяйке и заклиная его не воевать против родной Англии вместе с этими дьяволами в юбках.
Когда он скончался, Уэверли, первый раз в жизни видевший предсмертную агонию и наблюдавший последние минуты своего сержанта с искренней болью и немалыми угрызениями совести, приказал Каллюму отнести тело в лачугу. Молодой гайлэндец выполнил приказание, не преминув предварительно осмотреть карманы покойного, которые, впрочем, как он заметил, уже порядком пообчистили. Он забрал себе, однако, его плащ и, действуя с предусмотрительной осторожностью спаниеля, прячущего кость, укрыл его в кустах дрока, тщательно заметил место и сказал:
– Если придется снова побывать в этих местах, заберу его для матери. Из него выйдет отличная накидка для моей старой Элспет.
Ценою
Грустная встреча со своим бывшим сержантом навела Уэверли на целый ряд бесплодных и мучительных размышлений. Из рассказа Хотона выходило, что меры, принятые подполковником Гардинером, были вполне оправданы и даже совершенно необходимы, поскольку именем Эдуарда пользовались для возбуждения солдат его отряда к мятежу. Только сейчас припомнил он обстоятельства, связанные с печатью: он потерял ее в пещере разбойника Бин Лина. Очевидно, этот хитрый злодей забрал ее себе и использовал как средство для махинаций в полку; и теперь уже Эдуард не сомневался, что пакет, уложенный в укладку его дочерью, прольет дополнительный свет на его деятельность. Тем временем несколько раз повторенное Хотоном восклицание «Эх, сквайр, почему вы нас бросили?» звучало у него в ушах как погребальный звон.
«Да, – говорил он себе, – я поступил с вами легкомысленно и жестоко. Я увел вас с родительских полей, лишил защиты великодушного и доброго господина и, когда я подчинил вас всем строгостям военной дисциплины, не захотел нести свою долю этого бремени, уклонился от возложенных на меня обязанностей и бросил на произвол коварных злодеев как свое доброе имя, так и тех, кого я должен был защищать! О нерешительность и беспечность! Если вы сами по себе и не пороки, то сколько чудовищных мук и бедствий вы несете с собой!»
Глава 46. Канун боя
Хотя гайлэндцы двигались очень быстро, солнце уже садилось, когда они поднялись на возвышенность, с которой была далеко видна широкая открытая равнина, простиравшаяся к северу до моря. На ней были расположены на большом расстоянии друг от друга небольшие деревни Ситон и Кокензи и большое село Престон. Через эту равнину тянулась нижняя береговая дорога на Эдинбург, которая выходила на нее возле усадьбы Ситон-хаус и снова углублялась в горные ущелья недалеко от городка, или села, Престона. Этот путь к столице и избрал английский генерал, считая его самым удобным для кавалерии и полагая, по всей вероятности, что столкнется на нем с горцами, движущимися в противоположном направлении из Эдинбурга. В этом он просчитался, ибо принц, руководствуясь собственным здравым смыслом и советами тех, к кому он прислушивался, оставил дорогу свободной и предпочел занять сильную позицию, господствующую непосредственно над ней.
Не успели гайлэндцы ее достичь, как их сразу же построили в боевой порядок вдоль гребня холма. Почти в то же время авангард англичан показался из-за деревьев и изгородей Ситона, намереваясь занять открытую равнину между высотами и морем, причем расстояние, отделявшее одну армию от другой, составляло не больше полумили. Уэверли мог отчетливо разглядеть, как эскадроны драгун, выслав вперед дозоры, выходят один за другим из лощины и строятся на равнине фронтом к войскам принца. За кавалерией последовала вереница полевых орудий, которые, поравнявшись с флангом драгун, также выстроились фронтом и направили свои дула на горы. За артиллерией растянутой колонной шли три или четыре пехотных полка. Их примкнутые штыки были словно ряды стальных изгородей и блеснули яркой молнией, когда по данному сигналу полки круто развернулись и встали прямо против гайлэндцев. Вторая артиллерийская батарея и еще один конный полк замыкали шествие и стали на левом фланге пехоты, так что вся армия была теперь обращена лицом к югу.