Уголек
Шрифт:
— Должно быть, народ Гомеры высокий и сильный. Жаль, что я прежде никого из вас не знала. И где же вы обитаете?
— Далеко, за морем.
— В землях купригери? Или карибов? Или, может, пикабуэев? — допрашивала его старуха, а канарец лишь отрицательно качал головой на каждый вопрос. В конце концов она сплюнула зеленую жвачку — какую-то сушеную траву, которую она бесконечно перекатывала во рту при помощи четырех оставшихся зубов. Ее отвратительный рот напоминал черную топку очага, которая при этом постоянно сжимается и разжимается. — А впрочем, неважно! — заявила она. — Все они одинаковы, эти племена! Везде тебя заставляют работать и рожать, а когда ты им надоешь, продают... — она обвела рукой вокруг, словно хотела охватить этим жестом всю чащу, и добавила: — Теперь Акаригуа живет в сельве. Звери — ее лучшие друзья.
— И ты не боишься?
— Ни одно животное не причинит зла Акаригуа, которая может всё.
— Да ну! И голод тебя не мучает?
Она запустила острые, как бритва, когти внутрь длинной высушенной тыквы, которую носила за спиной, и показала кучу круглых широких листьев, ничем не отличающихся от всех прочих.
— С харепой Акаригуа не страшен ни голод, ни холод, ни жажда, ни усталость, и никакая хворь ее не возьмет... — с этими словами она закинула в рот очередную горсть своего снадобья и принялась жевать, двигая челюстями из стороны в сторону, словно старая коза. — Харепа — это дар, который боги посылают лишь избранным, а потому лишь избранные способны его отыскать.
— Чушь!
— Что ты сказал?
— Чушь! — убежденно повторил канарец. — Это слово из языка моего племени, означающее глупости. Не родился еще человек, способный на такое.
— То там, а то — здесь, — не сдавалась старуха. — Акаригуа не нуждается в другой пище.
— Да ты посмотри на себя! — воскликнул он. — У тебя даже волос почти не осталось, вон, кожа светится! А сама ты такая тощая, что сквозь игольное ушко пролезешь. Да на тебе и мяса почитай что и нет, в чем только душа держится! — он передернул плечами. — Не думаю, что ты меня поймешь, но ты — одно из самых удивительных созданий, какое мне довелось повидать, а ведь я уже достаточно насмотрелся на всякие диковинки. Ну ладно! — с этими словами он решительно поднялся на ноги и, помахав рукой, добавил: — Если я тебе больше не нужен, я пошел!
— Не выйдет.
— Почему это?
— Потому что ты теперь — раб Акаригуа.
Она произнесла это с такой легкостью и не шевельнув ни одним мускулом, что Сьенфуэгоса охватило неприятное предчувствие.
— Твой раб? — спросил он, пытаясь сдержать гнев. — Ты просто безумная старуха, которую я мог бы разорвать пополам одним движением руки. Если я брошу в тебя камнем, то он расплющит тебя о дерево.
— Возможно, но если ты не станешь рабом Акаригуа, то считай себя покойником.
— Ах вот как? И кто же меня убьет, ты своей магией?
Акаригуа, колдунья, что всё видит, всё слышит и всё может, покачала головой и снова плюнула под ноги Сьенфуэгосу зеленой слюной. Потом слегка кивнула головой в сторону леса.
— Они.
Сьенфуэгос обернулся, и хотя он уже знал сельву как свои пять пальцев, с трудом различил в чаще серые и почти невидимые фигуры, неподвижные, как деревья, тени теней во вселенной теней.
— Мотилоны?
— А кто ж еще? Это их территория.
Сьенфуэгос снова осознал, что бесполезно бежать или обороняться, и что это омерзительное существо, возможно, самое уродливое из существующих на земле, осталось его единственной надеждой сохранить жизнь, хотя и бессмысленную, и внутри у него настолько всё восстало при этой мысли, что он уже собрался броситься прямо в лапы смерти.
Однако в последний момент им овладел необъяснимый инстинкт самосохранения, и Сьенфуэгос возненавидел самого себя, когда спросил:
— Ты можешь меня спасти?
— Если станешь рабом Акаригуа.
— И что мне придется делать?
— Быть рабом Акаригуа, — только и ответила старуха.
— И что это значит?
— Во всем мне подчиняться, — улыбнулась она, обнажив зеленоватые десны. — Не бойся. Акаригуа слишком стара, чтобы думать о детях. Тебе просто придется ее носить.
— Носить тебя? — удивился канарец. — Забросить на плечо и носить?
— Или на спину... — снова улыбнулась старуха. — Ноги с трудом удерживают Акаригуа, а она не хочет всю оставшуюся жизнь просидеть на одном месте, — произнесла она уже другим тоном, почти ласковым. — Ты ее даже не заметишь, — добавила она. — Акаригуа весит так мало, а ты такой сильный.
Канарец махнул рукой в сторону чащи.
— А они? — поинтересовался он.
— Они боятся Акаригуа, потому что она может их проклясть, и тогда они умрут мучительной смертью.
— Это всего лишь суеверия.
— Это знаю я и знаешь ты, — заявила мерзкая старуха. — Но не они.
— Вот старая ведьма!
— А что еще мне остается, в мои-то года, да еще когда все отвергли? Так ты согласен?
— А у меня есть другой выбор?
— Никакого... — старуха поманила его скрюченными пальцами. — Подойди! — приказала она. — Посади меня на спину, и идем отсюда, пока они не решили превратить тебя в маримбу.
— Во что?
— В маримбу. Череп подвесят у выхода с моста, а кости свяжут вместе и будут колотить по ним палочками. Звучит чудесно.
— Вот же мать их за ногу!
— Меня?
— Что-что?
— Многие из них — сыновья Акаригуа.
Сьенфуэгос посадил ее за спину, борясь с отвращением, когда ощутил шершавую и грубую, как у ящерицы, кожу, и с сожалением зашагал в противоположном от мотилонов направлении.
К счастью, гнусная тысячелетняя древность весила меньше, чем котомка, но канарец ощущал на своей шее ее когти, чуял обезьянью вонь и слышал у самого уха нескончаемое шамканье зловонного рта, от этого начинались рвотные позывы, так что пришлось собрать всю волю, чтобы не сбросить старуху и не пуститься бежать без оглядки, надеясь на божью помощь и быстрые ноги.
Увы, он прекрасно понимал, что ноги находятся не в лучшем состоянии, а Бог, судя по всему, пока не прибыл в Индии, и потому Сьенфуэгос ограничился тем, что сквозь зубы проклинал свою злосчастную судьбу и как мог продвигался по густым зарослям со вцепившейся в спину, как гигантский клещ, мерзкой старухой.
«Люди пепла» последовали за ним.
Он не мог их ни видеть, не слышать, не знал, где именно они находятся, но при этом не сомневался, что они совсем рядом, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до одного из них.