Уголек
Шрифт:
Фонсека, впрочем, к этой гипотезе отнесся с большой осторожностью; не потому, что слепо верил Колумбу, а просто не решался взвалить на свои плечи громадную ответственность, ведь для молодой нации, едва сбросившей многовековое иго мавританского господства, это означало приняться за нелегкую задачу создания империи за многие тысячи лиг от метрополии.
— Что нам действительно нужно, — сказал он, — так это безопасный путь в Азию, который позволил бы наладить торговлю и превратить нашу страну в мощную экономическую державу. Влезать же во всякие военные авантюры — значит вступить в конфликт с остальной Европой, что приведет к новой кровавой войне. Так что давай лучше мечтать о мире, который приведет нас к процветанию, чем о войне, которая отнимет последние силы и окончательно погубит.
— Думаю, что как раз наоборот, ваше преосвященство: мы должны оставить торговлю генуэзцам и венецианцам, уж они-то знают в ней толк, — несколько резко ответил Охеда. — А нашим делом, нравится нам это или нет, всегда было и будет оружие. В конец концов, не я, а Господь создал этот мир, и если он решил воздвигнуть на нашем пути континент — значит, для чего-то это было нужно.
— Ты действительно убежден, что это неизвестный континент?
— Лишь слепой или глухой может отрицать очевидное, — твердо ответил Охеда. — Все эти годы я расспрашивал жителей Эспаньолы и соседних островов, и все рассказы сводятся к одному: на юге лежит огромная знойная пустыня и высокие горы, покрытые джунглями; на западе вообще ничего нет, а на севере, за Кубой, простираются бескрайние степи, совершенно необитаемые. И никто никогда не слышал ни о Сипанго, ни о Великом хане.
— Королеве эта новость не понравится.
— Вассалу лучше показать свою преданность, принеся дурную весть, чем ложную.
— Но вице-король уверяет...
— Вице-король, вице-король! — сердито перебил Охеда. — Вице-король никогда не был настоящим вассалом, а всего лишь наемником, пусть и продавшимся за самую высокую цену. Если бы Лиссабон предоставил ему то, о чем он просил, то сейчас там были бы португальцы, а вовсе не мы. Его заботят лишь собственные интересы и претензии.
— Это похоже на измену, Алонсо.
— На измену? — удивился тот. — На измену кому, ваше преосвященство? Я никогда не присягал на верность Колумбу; я присягал лишь их величествам, и лишь перед ними несу ответственность за свои слова и поступки. Кстати, именно их интересы я сейчас и защищаю. Вот если бы я продолжал скрывать от них свои знания, это и было бы изменой.
— Кто еще тебя поддерживает?
— Все, кто знает эти места и у кого есть хотя бы капля мозгов. И в первую очередь, мастер Хуан де ла Коса, как вы и сами знаете, он превосходный моряк и великолепный картограф.
При одном упоминании о капитане из Сантоньи, и впрямь имеющего славу человека, лучше всех прочих знакомого с морями, епископ Фонсека успокоился, ведь как королевский советник он обязан был знать подробности о каждом участнике трудной и амбициозной морской экспедиции, в которую с излишней поспешностью бросилась нация, скованная из суровых кастильских и арагонских кабальеро, так мало знакомых с водной стихией.
— Ты из Куэнки, — прошептал он наконец, одновременно засовывая пятерню под рукав, чтобы поймать не дающую покоя блоху. — И твое мнение о морях и островах мало что значит, — с этими словами он откашлялся, как будто пересохло в горле. — Но меня интересует мнение Хуана де ла Косы. Почему он сам не явился сюда, чтобы всё объяснить?
— Потому что Колумб, угрожая огромным штрафом, и даже отрезать ему язык, заставил его подписать бумагу с заверениями, что берега Кубы — это якобы берега Сипанго. Тем не менее, когда они достигли северной оконечности Кубы и окончательно убедились, что это остров, а вовсе не азиатский континент, адмирал тут же отдал приказ повернуть назад. Как вы считаете, такое поведение логично для вице-короля, которому монархи оказали доверие?
— Возможно, у него были на то причины.
— Не может быть никаких причин, оправдывающих подобную ложь. А я вас уверяю, что более половины того, что он утверждает — именно ложь, и ничто другое.
— Алонсо!
— Монсеньор! — крошечный капитан преклонил колено и коснулся рукой большого распятия, на коленях перед которым его покровитель имел обыкновение проводить долгие часы. — Вы же крестили меня. И именно вы привили мне глубокую преданность Пресвятой Деве, дающую силы противостоять любым опасностям... Вы можете себе представить, чтобы я лгал перед ней? — с этими словами он вскочил на ноги и нетерпеливо зашагал по комнате — просторной, холодной и строго обставленной, как и все помещения во дворце епископа. — Португальцы, французы, голландцы, турки, венецианцы — все они, словно грифы-стервятники, готовы наброситься на земли Нового Света, а мы тем временем ими пренебрегаем. Мы готовы оставить единственный ключ, открывающий двери к богатствам Нового Света, в руках иностранца, который может продать его первому, кто больше заплатит. Допустим, король с королевой не желают понимать, что происходит, но вы же их главный советник. Так дайте же им совет, направьте на путь истинный!
— Где мастер Хуан де Коса?
— В Пуэрто-де-Санта-Мария.
Епископ Фонсека, научившийся разбираться в людях задолго до того, как надеть рясу, кивнул и сказал:
— Доставьте его ко мне.
Алонсо де Охеде не нужно было повторять дважды; в тот же день он взял одного из самых быстрых андалузских коней и помчался во весь опор по извилистой дороге вдоль Гвадалквивира и уже на следующий день добрался до тихого городка Пуэрто-де Санта-Мария, где жил его добрый друг капитан де Ла Коса.
Мастер Хуан де ла Коса встретил его с распростертыми объятиями: не зря же они провели на Эспаньоле столько дней вместе. Однако, узнав о причине визита, он повел себя сдержанно и даже суховато.
— Я дал слово адмиралу никогда не возвращаться к этому вопросу, — заявил он. — В конце концов, он — вице-король, и если он настаивает, что Куба — это Катай — значит, так и есть.
— Но вас ведь вынудили поклясться, разве не так?
— Тем не менее, я подписал этот документ. И как мне теперь отказаться от собственноручно подписанной клятвы?
— Я взываю к вашей чести кастильца, славного капитана и преданного вассала. Вы отдаете отчет в том, что поставлено на карту? И что мы можем потерять из-за ослиного упрямства одного единственного человека?
— Разумеется, я отдаю себе в этом отчет, — ответил Хуан де ла Коса. — Именно по этой причине я и решил держаться подальше от этих злополучных дел, — с этими словами он доверху наполнил два стакана легким белым вином, в котором никогда себе не отказывал, пребывая на берегу, и с горечью добавил: — А ведь как красиво все начиналось! Как мы мечтали служить на благо Кастилии! А закончилось грязной торговлей, где всех заботит лишь то, как бы потуже набить себе карманы, и я не желаю иметь к этому никакого отношения. Лучший корабль, каким я когда-либо правил, «Галантная Мария», навсегда остался на том берегу, и лишь смерть моего сына можно сравнить с той болью, какую я испытал, увидев, как его разбивают, чтобы построить злосчастный форт Рождества.