Угрюм-река
Шрифт:
— Так точно-с.
— Лошадей!
До отъезда Илья Сохатых успел кое-куда сбегать и кое-что купить. Путники ехали быстро, «по веревочке», от дружка к дружку на перекладных.
Доктор прибыл в Медведеве на сутки раньше. У него собственный метод лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную дозу брома, на ночь два стакана горячего красного вина и массаж тертой редькой со скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и утром встал почти здоровым.
С Петром Данилычем было так. Доктор подошел
— Подымите-ка левую руку! Подымите правую! Так, все в порядке. Которая нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять? Так. Скажите: до-ро-га…
Петр Данилыч замигал и задудил по-толстому:
— До-о-оо…
— Ну, ну… Так… Ро-оо.
— Ро-о-оо…
— Га!
— Три! — крикнул Петр Данилыч и засмеялся.
— Встаньте! — приказал доктор.
Больной посмотрел на него растерянно-умоляюще., — Ну, ну… Живо!.. Встать!
Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться.
— Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите! Волоча больную ногу, Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел.
— Скажите: но-га… — Но-оо-оо…
— Ну, ну… Не тяните… Га!
— Три! — крикнул Петр Данилыч и опять засмеялся. Доктор неодобрительно покачал головой, сказал: «Массаж», — сбросил куртку, засучил рукава рубахи и, уложив больного, массировал его ногу целый час. Проверил секундомером пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера:
— Банки есть?
— Есть.
— Принесите-ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень.
Третьего дня мороз держался на пяти градусах — настоящая зима легла. Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег пропал, из влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В полях и в лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц.
По размокшей в кисель дороге прикатили, наконец, Иннокентий Филатыч Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было громовский дом сразу получил живую жизнь.
Плотный, быстрый, с седой подстриженной круглой бородой, Иннокентий Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на кровати вниз животом и плакал.
— Что ты?! — крикнул купец бодрым голосом. — Ворона ты, а не орленок! Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит по земле. Схороним, поминальный обед устроим, бедным с сотняжку раздадим… Вставай, вставай, вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится и нас с тобой переживет. Кралю пристрелили? Ну, что ж… Дуракам закон не писан… — купец обнимал сидевшего теперь Прохора за плечи и почувствовал, как при слове «краля» Прохор содрогнулся весь. — Сейчас, сейчас… — Купец сорвался с места, ударил ногой дверь, куда-то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки.
— Ну-ка! Смирновочки… Здесь нет такой. Свеженькая, с собой привез. — Он шлепнул ладонью
— А ну-ка пей!.. Где у тебя тряпка-то? Сморкайся… Так… Рожу-то утри… Эх ты.., елеха-воха… Чижик!
Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, — но брови его были хмуры, — и взял стакан.
— С приездом, Иннокентий Филатыч… Какими судьбами вы? Я очень рад… Помните, я говорил вам на ярмарке-то: мол, еще встретимся?.. Вот и…
— Известно, помню! А водяные паруса-то помнишь?
Пей.
Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию, перекрестился и прямо из горлышка забулькал:
— Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу, другое высушу… Благослови, Христос!
Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий Филатыч торопил — давай, давай! Еще усердно помогали попадья и местная учительница. Илья Сохатых отсутствовал. Он, измазанный сажей, черный, как арап, рылся на пожарище, старательно разыскивая хоть какой-нибудь предмет на память об Анфисе, сувенир.
— Все погорело, — печально говорил он. — Даже рыжики.
Иннокентий Филатыч порядочную закатил ему распеканцию, приказал немедленно же добыть воз можжевельнику для похорон, забрал все ключи от лавки, от кладовок, сундуков и убежал.
Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в новую колоду, был перенесен в родимый дом. Колода с прахом Анфисы Петровны осталась в церкви.
Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей избе, рядом с каталагой, где томился Ибрагим.
Ибрагима-Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе простуды на пожаре — слег.
Похороны назначены на следующий день. Рыли четыре могилы: вблизи кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены, в углу, могила для праха убиенной, третья — за кладбищенской стеной, на всполье, для безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая Клюка для двух погибших лебедей.
Иннокентий Филатыч настаивал — похоронить на кладбище и безвестного покойника, однако священник поупорствовал:
— Откуда ж я знаю, что это человек? Может — баран, а нет, так и того хуже… Нельзя.
Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен-певчих.
С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы.
Последняя панихида с отпеваньем была торжественна. К монашенкам присоединился кое-кто из местных певунов, составился недурной хор. В хоре держал басовую партию и любитель пения — доктор. Отец Ипат проникся особым благочестием по двум причинам: уважение к христианским доблестям почившей рабы божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за свои пастырские печали и труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже и подобающее слово он на бумажке сочинил, но, в великой суете, забыл, к сожалению, бумажку дома.