Угрюм-река
Шрифт:
— Так-с, так-с… Убили, но не нашли… Урядник, подай сюда ружье Прохора Петровича.
Пристав дословно все записывал, его перо работало непослушно, вспотычку, кое-как.
Следователь привычной рукой охотника переломил в затворе ружье и рассматривал стволы на свет.
— Да, ружьецо доброе… Льеж… Стволы дамасские, один ствол чокборн… Копоть свежа, вчерашняя, тухлым яичком пахнет… А почему ж копоть в том и другом стволе? Ведь вы ж один раз стреляли?
— Один, впрочем два… Мне трудно припомнить теперь… Голова…
Следователь достал из-под кровати сапог с длинным голенищем:
— Почему
— Сам… Впрочем… Да, да, сам.
— Вы переобулись в пимы после охоты или же после того, как вчерашней ночью вернулись из сада Анфисы Петровны? — старался следователь поймать его на слове.
— После охоты, конечно, — с испугом сказал Прохор. — Да, да, после охоты, — добавил он и приподнялся на локте. — А все-таки странно.
— Что странно?
— Вы сбиваете меня… Что за.., за.., наглость? — Он лег, закрыл глаза и положил широкую ладонь свою на лоб. Пальцы его руки вздрагивали, в спокойном на вид, но все же обиженном лице волнами ходила кровь: лицо и бледнело и краснело.
Вполне довольный своей игрой, следователь сглотнул слюни, как пьяница пред рюмкой водки, и ласково проговорил:
— А почему? Ведь вот почему я вас про сапоги спросил: на одной из гряд в саду
Анфисы Петровны восемь гвоздиков вот этих отпечаталось, что в каблуке. Не угодно ли взглянуть? — И следователь, постукивая по каблуку карандашом, поднес сапог к самому носу Прохора.
Тот открыл обозленные глаза, оттолкнул сапог и в лицо следователя крикнул:
— Убирайтесь к черту! Я не был там…
— Фельдшер! — крикнул и следователь. — Дайте ему успокоительного. А мы пока к хозяину заглянем. — Следователь чувствовал, что с «каблуками» немножечко переборщил, и на этот раз остался собою недоволен.
Петр Данилыч замахал на вошедших рукой, и злобно что-то замычал, пошевеливаясь на кровати всем грузным телом.
Удостоверились в его болезни, в возможной причине ее и вернулись в комнату Прохора. — Илья Сохатых терся тут же, ко всему прислушивался, двигал усиленно бровями, творил тайную молитву; в его руках маленький старинный револьвер.
Прохор демонстративно лежал теперь лицом к стене.
Следователь заговорил, глядя ему в затылок:
— Ну вот, Прохор Петрович, весь допросик и закончился. Пока, конечно… Пока. Вы спите, нет? Вот что я хотел спросить. Мне бы надо позаимствовать у вас дюжинки две пыжей. У вас, наверное, и картонные и войлочные есть? Или все вышли? Может быть, пыжи из бумаги делаете?
— Илья! Дай им пыжей две дюжины… — все так же лежа лицом к стене, приказал Прохор.
Следователь взглянул на две жестянки пыжей, услужливо предъявленных ему Ильей Сохатых, и то, что пыжи нашлись в запасах Прохора, следователю было тоже не совсем приятно.
— И еще знаете что? — привстал на цыпочки и опустился следователь. — Одолжите на денечек номерка два-три «Русского слова» почитать… Где у вас газеты? Не в этом шкапчике? — Он открыл стеклянный шкаф и вытащил ворох газет.
Прохор молчал. Следователь подошел к нему, сказал официально, сухо:
— Теперь потрудитесь повернуться к следователю лицом. Вот видите ли, — продолжал он, тыча в верхний лист газеты, — тут уголок оторван. Не можете ли сказать,
— Мало ли куда? Ну, мало ли куда… Я не припомню… — смущенно пролепетал Прохор; его глаза бегали по лицам присутствующих, как бы ища поддержки.
— Извините великодушно, — выступил Илья Сохатых, держа руки по швам. — Этим уголочком я попользовался, будучи «до ветру», когда шел.
— Вы это крепко помните? — строго спросил его следователь. — Ежели этот уголок оторвали вы, то я сейчас же прикажу вас арестовать!
Илья Сохатых отступил на шаг, лицо его вытянулось ужасом, он всплеснул руками я воскликнул:
— Господин следователь! Ради бога!.. За что же это?
— А вот за что… — Следователь вынул из портфеля прожженный в нескольких местах смятый кусок газеты и приложил его к оборванному газетному листу. — Вот за что. Этот кусок найден в комнате, где убита была Козырева, этим куском был запыжен выстрел убийцы.
— Господин следователь! — И обомлевший приказчик повалился суровому старику в ноги. — Ей-богу, я не отсюда вырвал, ей-богу!.. Я вырвал на масленице, в прошлом году еще… Я…
— Наврал? — И следователь приказал Илье подняться.
— Наврал, так точно… Наврал, наврал. Черт подтолкнул меня…
— Молодого хозяина выгородить хотел?
— Так точно. Да.
Следователь дружески подмигнул приказчику, откашлялся и плюнул за окно.
— Ну, до свиданья, Прохор Петрович, — пожал он руку Прохора. — Ого! А ручка-то горячая у вас. Поправляйтесь, поправляйтесь. Десятский! Останешься при больном. А вы, господин Громов, пожалуйста — никуда, посидите дома денечка три-четыре. Пожалуйста. — Он вложил в портфель номер газеты, угол которой был оторван, и двинулся к выходу. От дверей сказал сухо:
— А я вам, господин Громов, серьезнейшим образом рекомендую вспомнить об этом клочке бумаги, о пыже. О сапогах тоже. Почему именно вы, вы, а не кухарка, отмыли на сапогах грязь с огородных гряд?
— Газету мог оборвать и Ибрагим-Оглы, — вяло проговорил Прохор, следя взглядом за ползущей по стене мокрицей.
— Не спорю, не спорю, — быстро согласился следователь. — Папаша мог газету взять, мамаша могла взять, кухарка могла. Меня интересует в сущности не это, — следователь тоже взглянул на мокрицу, мокрица упала. — Мне интересно знать, кто вогнал из этого клочочка пыж в ружье, кто Анфису Козыреву убил? — пристукнул он два раза по портфелю кулаком. — Ну, да мы помаленьку разберемся. До свиданья, господин Громов.
И все ушли.
Взволнованный, пораженный событиями, измученный допросом, Прохор лежал молча битый час. Потом, призвав Илью, приказал ему немедленно же ехать с известием к Марье Кирилловне и в город за доктором. Потом прошел к болевшему отцу, а к вечеру действительно занемог, свалился.
Следственная же комиссия от Громовых завернула к Шапошникову, завернула попучно, «для проформы», потому что опытный следователь почти был убежден, кто, всамделишный преступник.
Заплеванный, с распухшим сизым носом и подбитым глазом, Шапошников лежал на кровати, привязанный холщовыми ручниками к железной, вбитой в счену скобке. Он встретил пришедших всяческой бранью, плевками, гнал всех вон, плел несусветимую ахинею.