Угрюм-река
Шрифт:
— Ну что ж мне делать теперь? Каким подлецом я чрез тебя стал… Анфиса, любимая моя Анфиса, милая. Ну, ладно! Слушай… Завтра либо послезавтра ночью жди… Сиди у окошка, жди… Прощай, прощай, Анфиса, — и, закрыв лицо рукой, прочь пошел. — Проща-а-ай…
В доме еще не спали. Марья Кирилловна беседовала с Ибрагимом, печаловалась ему, ждала от него помощи.
— Не горуй, Марья… Прошку отучим ходить до Анфис… Моя берется. Моя кой-что знает. Прыстав Анфис взамуж брать будет. Прыстав каждый день, каждый день туда-сюда к Анфис.
Прохор прошел к себе в комнату и заперся на ключ. Комната его пропахла лавровишневыми
Не спал в своей избе и Шапошников. Сбиралась гроза. Он грозы боится. Во время грозы он обычно спускается в подпол и меланхолически сидит там на картошке. Бояться грозы он стал недавно, лишь этим месяцем гремучим — маем.
Но сейчас гроза еще далече, и Шапошников заводит у себя в избе беседу с волком:
— Люпус ты чертов, вот ты кто. Ты думаешь — ты волк? Ничего подобного. Ты — люпус. Гомо гомини люпус эст. Слыхал? Враки! А по-моему, человек человеку — Анфиса… Да, да. Подумай, это так…
Волк, белки и зверушки слушали внимательно. Волк хвостом крутил, бурундук пересвистнулся с другим бурундуком.
— «Идет», — сказала белка.
— Кто идет? — спросил Шапошников.
— «Хозяин идет».
Хозяин принес в кувшине бражки.
— Испробуй-ка… Ох, и крепость!.. Ты чего-то задумываться стал. Смотри, не свихнись, паря… Чего доброго… Это с вашим братом бывает.
Волк, белки и зверушки засмеялись.
Боялся грозы и отец Ипат: прошлым летом, под самого Илью пророка, его в поле ожгло молнией: он долго на левое ухо туг был.
Пристав грозы не боялся, но пуще моровой язвы страшился супруги. Вот и в эту ночь у них скандал. Супруга расшвыряла в пристава все свои ботинки, туфли, сапоги, щипцы для завивания, и все мимо, мимо. И вот, вместе с бранью, летит в пристава двуспальная подушка. Пристав и на этот раз ловко увернулся, подушка мягко смахнула с письменного стола все вещи. Чернильница, перевернувшись вниз брюшком, залила красной кровью черновик проекта:
«всесмиреннейшего прошения на имя его преосвященства епископа Андрония, о чем следуют пункты:
Пункт первый. Будучи в семейной жизни несчастным вследствие полнейшего отсутствия всяких способностей законной супруги моей Меланьи Прокофьевны к деторождению по причине сильной одышки и ожирения всех внутренних органов (при сем прилагаю медицинскую справку фельдшера Спиглазова) и в видах…»
Тут рукопись оборвалась, перо изобразило свинячий хвостик, — видимо, как раз на этом слове мимо уха пристава пролетела мстительная туфля, а скорей всего увесистая затрещина опорочила высокоблагородную, однако привыкшую к семейным оплеухам щеку пристава. Конечно ж так. Пристав писал, жена подкралась, прочла сей рукописный блуд, и вот правая щека пристава горит, горят глаза разъяренной мастодонтистой супруги.
Впрочем, так или не так, но «человек человеку — Анфиса» остается.
Еще надо бы сказать два слова об Илье Петровиче Сохатых. Но мы отложим речь о нем до завтрашнего дня.
А завтрашний день — солнечный. Заплаканное небо, наконец, сбросило свою хандру; день сиял торжественно, желтые бабочки порхали, пели скворцы.
Утром за Марьей Кирилловной прискакал нарочный: в соседнем селе, верст за шестьдесят отсюда, захворала ее родная сестра, вечером
— Прохор и Анфиса, второе горе — Анфиса и муж, и вот еще третье испытание господь послал — сестра.
Прохор собрался уходить: ружье, ягдташ, сука-маркловка Мирта.
— Ну, как? — встретил сына отец.
— Ах, ничего я не знаю. Подожди… Дай мне хоть очухаться-то… — раздраженно сказал Прохор и на ходу добавил про себя:
— С вами до того доканителишься, — пулю себе пустишь в лоб.
Он взял с собой приказчика Илью Сохатых и направился по речке натаскивать молодую, по первому полю, собаку. Прохору страшно оставаться одному: в душе разлад, хаос, идти бы куда-нибудь, все дальше, дальше, обо всем забыть. Сердце сбивалось, то замирая, приостанавливаясь, то усиленно стуча в мозг, в виски. Ноги ступали неуверенно, Прохора побрасывало в стороны, кружилась голова. Он отвернул от фляги стаканчик, выпил водки, сплюнул: появилась тошнота. Он подал водки и приказчику. Илья Сохатых шаркнул ногой, каблук в каблук, сказал:
— За ваше драгоценное! В честь солнечности атмосферной погоды… Адью!
Прохор подал второй стаканчик.
— За здравие вашей невесты, живописной прелестницы Нины Яковлевны!.. Адью вторично!
Прохор от этих вульгарных слов слегка поморщился. Петр Данилыч тем временем направился к Анфисе.
Стучал, стучал, не достучался. Пошел к священнику. Отец Ипат осматривал ульи.
— С хорошей погодой тебя, батя. Благослови, отче. Отец Ипат поправил рыжую, выцветшую скуфейку, благословил купца, сказал:
— Это одна видимость, что хорошая погода, — обман. Погода худая.
Купец указал рукой на солнце. Отец Ипат подвел купца к амбару:
— Вот, смотри.
Над воротами амбара прибит голый сучок пихты в виде ижицы, развилкой.
— Вот, смотри: сей струмент предсказывает, как стрелябия, верней барометра. Главный ствол прибит, а отросток ходит: ежели сухо, он приближается к стволу, а к непогоде — отходит. Вчера эво как стоял, а сегодня опять вниз поехал. Будет дождь.
— Отец Ипат! Надо действовать, — перевел разговор Петр Данилыч, на его обрюзгшем лице гримаса нетерпения. — Надо полагать, Анфиса согласна. Бабу свою уговорю, а нет — страхом возьму. Посмотри-ка, как гласят законы-то…
— Пойдем, пойдем, — сказал отец Ипат, на ходу заправляя за голенище выбившуюся штанину. — Только напрасно это ты; нехорошо, нехорошо, зело борзо паскудно, Как отец духовный говорю тебе. Оставь! Право, ну…
— А не хочешь, так я в городе и почище тебя найду. Прощай!
— Постой, постой… Остынь маленько.
19
Надвигался вечер, а вместе с ним с запада наплывали тучи, небо вновь облекалось помаленьку в хандру и хмурь.
Солнце скрылось в тучах, но в том далеком краю, где Синильгин высокий гроб висит, солнце ярко горело, жгло. И тело Синильги, иссохшее под лютым морозом, жарой и ветром, лежало в колоде уныло и скорбно, как черный прах. Вот скоро накроет всю землю мрачная, грозная ночь, однако не лежать Синильге той ночью в шаманьем, страшном своем гробу. Как молния и вместе с молнией Синильга, может быть, разрежет дальний тлен путей, может быть, крикнет милому: «Прохор, Прохор, стой!»