Ухищрения и вожделения

Джеймс Филлис Дороти

Ответил ему Соуэрби.

— Мы знаем, что у нее было, — сказал он. — Чего мы не знаем, так это — чего у нее не было.

Хардинг не обратил на его слова никакого внимания.

— А что они собирались сделать с Ларксокеном, если бы им удалось завладеть станцией? Они бы и получаса не продержались. Им понадобились бы специалисты и программы.

— Я думаю, вы можете быть уверены, что они знали, кто и что им понадобится, — сказал Мэар. — У них наверняка был план, как и откуда все это доставить.

— Доставить сюда, в страну? Каким образом?

— Морем, по всей вероятности.

Соуэрби посмотрел на него. Потом сказал раздраженно:

— Они этого не сделали. Они не смогли бы это сделать. И наша задача — обеспечить, чтобы они так никогда и не могли бы этого сделать.

С минуту никто не произносил ни слова. Потом Мэар сказал:

— Я

думаю, Эмфлетт была главной в этом деле. Интересно, что за аргументы или приманки она использовала? Эта девушка, Эми, произвела на меня впечатление существа, живущего инстинктами, вряд ли она была способна пойти на смерть ради какой-нибудь политической теории. Но мои суждения, разумеется, весьма поверхностны. Я ведь видел ее только один раз.

— Не зная их, мы не можем с уверенностью судить, которая из них была главной, — сказал Соуэрби. — Но я бы сказал, почти наверняка это была Эмфлетт. О Кэмм ничего не известно, она никогда ни в чем не подозревалась. Скорее всего ее завербовали в качестве связного. Эмфлетт должна была установить контакт с организацией через кого-то, с кем она, по всей вероятности, время от времени встречалась, хотя бы для того, чтобы получать инструкции. Но они, конечно, должны были соблюдать осторожность и не поддерживать прямой связи. Скорее всего Кэмм получала шифрованные сообщения о времени и месте очередной встречи и передавала их по назначению. Что до ее побудительных мотивов, она, вне всякого сомнения, была не удовлетворена своей жизнью.

Билл Хардинг потянулся над столом к подносу с бутылками и налил себе полный бокал виски. Заговорил глухо, нечетко произнося слова, как пьяный:

— Жизнь большую часть времени не удовлетворяет большинство людей. Мир был создан вовсе не для того, чтобы нас удовлетворять. Это вовсе не причина, чтобы пытаться его разрушить и похоронить нас всех под его обломками.

Соуэрби улыбнулся хитро и чуть свысока.

— Ну, — возразил он, — может, они полагали, что именно мы этим и занимаемся.

Пятнадцать минут спустя Дэлглиш и Мэар покинули виллу. Пока они оба отпирали машины, Дэлглиш бросил взгляд назад, на крыльцо. Уборщик все еще стоял там, у открытой двери.

— Хочет убедиться, что мы действительно уехали отсюда, — сказал Мэар. — Ну и люди! Совершенно из ряда вон! Удивительно, как они вышли на Кэролайн? Спрашивать не имело смысла: они ясно дали понять, что не намерены говорить об этом.

— Да, конечно, они ни за что не скажут. Почти наверняка они получили наводку от органов безопасности Германии.

— И еще дом этот! Как только им удается отыскивать такие?! Как вы думаете: он им принадлежит, или они одалживают его на время? А может, просто вламываются без разрешения?

— Возможно, он принадлежит кому-то из их же сотрудников. В отставке, как я понимаю. Он или она разрешает им время от времени использовать дом для таких вот встреч. И ключ лишний им предоставляет.

— А сейчас они пакуют вещички, я так полагаю. Пылесосят мебель, проверяют, не оставили ли где отпечатки пальцев, доедают, что там из еды осталось, вырубают электричество. Через пару часов никто и знать не будет, что они там побывали. Идеальнейшие временные постояльцы. Но в одном они все-таки здорово ошиблись. Никакой физической близости между Эми и Кэролайн не было. Это сущая ерунда.

Он сказал это с такой необычайной силой, чуть ли не с возмущением, что Дэлглиш на мгновение задумался, а не была ли Кэролайн Эмфлетт все-таки не только личным секретарем Алекса Мэара? Мэар, видимо, сразу же почувствовал, о чем думает его собеседник, но не стал ничего ни объяснять, ни опровергать. Дэлглиш сказал:

— Я не успел поздравить вас с новым назначением.

Мэар уже скользнул на сиденье и включил двигатель. Но дверца машины была еще открыта, а молчаливый страж у дверей дома все еще терпеливо ждал.

— Спасибо, — ответил Мэар. — Все эти трагедии в Ларксокене поубавили удовлетворения, но этот пост тем не менее остается самым значительным в моей жизни, вряд ли я когда-нибудь получу работу важнее. — Потом, когда Дэлглиш уже повернулся к своей машине, он спросил: — Так вы считаете, что убийца все еще жив и разгуливает по мысу?

— А вы? Не считаете?

Но Мэар не ответил. Вместо этого он спросил:

— На месте Рикардса что бы вы теперь сделали?

— Я сосредоточил бы усилия на том, чтобы выяснить, выходил ли Блэйни или Тереза из дома вечером в воскресенье.

Если хоть кто-то из них выходил, тогда я смогу завершить свои построения. Я ничего не смогу доказать, но мои выводы тогда окажутся логически состоятельными и, на мой взгляд, будут соответствовать истине.

Глава 8

Дэлглиш первым выехал из ворот, но Мэар, резко увеличив скорость, обогнал его на первом же прямом отрезке дороги. Почему-то мысль о том, что ему придется весь путь до Ларксокена следовать за «ягуаром», показалась Алексу совершенно невыносимой. Но оказалось, что такое ему вовсе не грозит: Дэлглиш и машину вел как полицейский, в пределах — хоть и на самой грани — допустимой скорости. К тому времени, как Мэар выехал на шоссе, огни «ягуара» уже исчезли из зеркала заднего вида. Он вел машину почти механически, не отрывая глаз от дороги, едва замечая черные силуэты колеблемых ветром деревьев, проносившихся мимо, словно кто-то на большой скорости крутил кинопленку, не видя, как загораются в потоке яркого света кошачьи глаза. Алекс ожидал, что дорога на мысу будет пуста, и, преодолев невысокий взлобок, увидел — чуть ли не слишком поздно — огни машины «скорой помощи». Резко крутанув руль, он съехал с дороги, подскакивая на кочках, и затормозил уже на траве. Потом он сидел и слушал тишину. Ему казалось, что чувства, которые он с таким трудом сдерживал целых три часа, сотрясают его, как ветер сотрясает его машину. Ему было необходимо привести в порядок мысли и эмоции, разобраться в поразивших его самого чувствах, пугающих своей неукротимостью и иррациональностью. Неужели это возможно — чувствовать облегчение от того, что она умерла, что миновала опасность, что предотвращены возможные неприятности, и тем не менее в то же самое время испытывать такую боль, будто из тебя рвут жилы, а сердце разрывается от такой жалости, что иначе как горем ее и не назовешь? Ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы не начать биться головой о руль машины. Эми была так непосредственна, так щедра, так интересна. И она сдержала данное ему слово. Он не виделся и не говорил с ней с их последней встречи во второй половине дня в то воскресенье, когда убили Хилари, а она даже не пыталась связаться с ним — ни по почте, ни по телефону. Они договорились, что им не нужно больше встречаться и что оба будут хранить тайну. И она не нарушила договора, да он и не сомневался, что не нарушит. А теперь ее больше нет. Он вслух произнес ее имя. Эми. Эми. Эми. Вдруг у него перехватило горло, стало трудно дышать, грудь разрывало от боли, будто начинался сердечный приступ, и тут он почувствовал, как по щекам полились благодатные, несущие облегчение слезы. Он не плакал с детства, и даже теперь, когда слезы лились ручьем и он ощущал на губах их поразительный солоноватый вкус, он смог сказать себе, что такие мгновения бурных эмоций полезны, они излечивают. Она заслужила эти слезы, и когда они прекратятся, долг скорби будет отдан, он сможет освободиться от мыслей о ней и, как и собирался, выкинуть ее из сердца. Прошло целых полчаса, прежде чем он, включив двигатель, вспомнил про машину «скорой помощи» и подумал: кого же это из малочисленных обитателей мыса пришлось срочно везти в больницу?

Глава 9

Когда два санитара катили носилки по садовой дорожке, ветер рванул угол красного одеяла и поднял его шатром. Одеяло удерживали ремни, но Блэйни бросился к носилкам, чуть ли не упав на Терезу, в отчаянии стремясь защитить ее от чего-то гораздо более грозного, чем ветер. Он шел по дорожке рядом с дочерью, волоча ноги, сгорбившись над носилками, рука его сжимала ее руки под одеялом. Ее ладошки были горячими, влажными и совсем крохотными; ему казалось, что он чувствует каждую тоненькую косточку этих рук. Он хотел шепнуть ей что-нибудь ободряющее, но от неописуемого ужаса горло у него пересохло, и, когда он попытался заговорить, подбородок у него задрожал, как у парализованного. Он не мог утешать. Слишком свежа была память о другой, совсем недавней машине «скорой помощи», о других носилках, о другой поездке в больницу. Он едва мог заставить себя смотреть на Терезу, страшился увидеть на ее лице то, что видел тогда на бледном лице ее матери: отдаленность, немое приятие, неизбежно означавшее, что она уже уходит, уходит от него, от суетных дел жизни, даже от его любви к ней в страну теней, куда он не мог последовать за ней, куда ему даже доступа не было. Он попытался обрести уверенность, вспомнив жизнерадостный голос доктора Энтуистла: