Уход на второй круг
Шрифт:
С этими словами Парамонов выскочил за дверь, не оглядываясь сбежал по лестнице и оказался в своей квартире. А потом, заваривая себе очередную чашку чаю, который так и не стал альтернативой трубке мира, думал, зачем провоцировал. Поддразнивать ее было ужасно увлекательно. Она не уходила от его мелких атак, она реагировала — со стальными интонациями и непроницаемостью, но реагировала на выпады. Потрясающе!
А завтра снова на сутки в смену…
* * *
Желтый октябрь незаметно закончился,
Впрочем, Ксению это затрагивало меньше многих. Тучи проливались на тех, кто ходил по земле. Она же чаще летала над облаками. И что бы ни говорила мама, жизнь Басаргиной проходила в небе. На земле она скорее отмеряла часы — от полета до полета. Эти часы состояли из воскресных обедов, кофе с братом, кошмаров, от которых не избавляло время, и попадающего изредка в поле зрения соседа. Всегда с пакетами — либо из супермаркета, либо мусорными.
«Хозяйственный какой сантехник!» — мысленно брюзжала Ксения, намеренно избегая имени, которое, несмотря ни на что, — помнилось. Когда сталкивались во дворе, приходилось здороваться, тем и определяя границы соседского сосуществования.
Все это было незначительным. Куда важнее были полеты. Каждый из них добавлял опыта, часов, уверенности. И заигрываний Игоря, недавно ставших совершенно откровенными. Ксения чувствовала себя загоняемой в угол. Искала выход, собранно и методично. Но рассматривать варианты было сложно. Она по-прежнему не понимала, зачем ему вся эта возня.
Все чаще ей требовалась абсолютная концентрация. Следить за приборами, вслушиваться в голос диспетчера, сдерживать свои реакции на действия Фриза. И выдыхая после полета, позволяла себе перезагрузку. Скрывалась дома или в любимых местечках тех городов, куда забрасывал график.
В Вильнюсе таким был паб местной пивоварни в самом центре города, недалеко от Кафедрального собора, отчего там всегда было многолюдно и шумно. Камни по стенам подвальчика заставляли вспомнить о крепостях и рыцарях, их охраняющих, а многочисленные бутылки с разнообразными сортами виски за решетками и под замком возвращали в современность. Ксения любила сидеть на высоком стуле за столом, подвешенным к потолку, жевать жареный камамбер, макая его в домашний ягодный джем, разглядывать посетителей, выхватывать отрывки их разговоров, удивляться безостановочной жизнерадостности девочки-бармена, успевающей обслуживать нескольких клиентов одновременно и весело поглядывающей на них из-за стекол очков. Здесь странно вело себя время. Словно застывало, а стрелки как-то сами собой перепрыгивали сразу через пару отметок.
Сюда и пришла она в очередной раз, любимый столик — отдельный, в углу, под мутным зеркалом, в котором чудились побежденные тевтонцы — оказался свободным. За ним она и устроилась, присовокупив к традиционному камамберу на мятой бумаге с газетным принтом булочки с говядиной-гриль.
— Самая красивая девушка в Литве сегодня снова родом из Киева, — раздалось над ее головой Игоревым голосом.
— Самая обыкновенная, — отозвалась Ксения, заставляя себя смириться с неизбежным — сегодняшний отдых безнадежно испорчен.
— Неправда, — Фриз устроился на стуле напротив нее, даже не думая спрашивать, согласна ли она на его компанию. Но в последнее время это становилось привычным. — Просто красивым девушкам иногда нравится набивать себе цену. Будешь вино? Здесь вкусное?
— Здесь нет вина.
— Ну что-то же есть? Что ты любишь?
— Есть пиво и виски.
— Ксю-ю-ю-юш, — протянул Игорь, чуть-чуть надув губы, — ну я же спросил, что ты любишь.
— Папину вишневку.
Он замолчал. Теперь уже надолго. Смотрел на нее в упор, откровенно разглядывая, — вязкий взгляд полз от глаз вниз, к губам, оттуда по подбородку к тонкой шее, и будто бы нырнул под пуговицы расстегнутой на воротнике рубашки. Потом вернулся вверх, к лицу. На его же устах застыла ухмылка — нисколько не портившая черт, но неприятная. Он правда был интересным. Старше ее лет на десять, с легкой проседью под форменной фуражкой, высоким лбом, глубоко посаженными темными глазами — то ли серыми, то ли зелеными. Нос с горбинкой, тонкие губы, часто сжатые, когда он концентрировался на чем-то. Красивый, черт подери, мужик. Только зачем-то решивший испортить ей вечер.
— Ксюшка, это не смешно, — наконец, проговорил Игорь, стирая с лица ухмылку. — Ты не заяц, я не волк.
— А кто вы, Игорь Владимирович? — спросила Ксения, глядя ему в лицо немигающим взглядом.
— Ну вот я и пытаюсь понять, кто я для тебя.
— КВС.
— Ну, допустим. И все?
Ксения сжевала кусочек сыра, перед этим долго купая его в варенье. Потом заговорила:
— Как вы здесь оказались?
— А я всегда знаю, где ты находишься. У меня радар на тебя настроен.
— Зачем?
— Потому что ты мне нравишься. Потому что я взял тебя в экипаж и носился с тобой, как с писаной торбой. Никто не брал, а я взял. И еще потому что ты слишком хороша, чтоб тебя упустить.
— Вы предъявляете мне долг?
— Не долг. Право на благодарность. Сама подумай. Бегала девчонкой тут, не знала, с какой стороны к аэробусу подступиться после своего кукурузника. Если бы не моя личная просьба, кто бы тебя на работу взял? Женщина в кабине пилота.
— Попахивает феодализмом, — Ксения усмехнулась и спросила в лоб: — Чего вы хотите, Игорь Владимирович?
— Ну раз уж мы до феодализма дошли, то… права первой ночи, — хохотнул Фриз и вскочил с места, направившись к бару.
Передышка была временной.
Вдохнуть.
И выдохнуть, понимая, что никуда он не денется.
Он вернулся обратно с большой кружкой пива, на ходу отпивая из нее глоток и прикрывая глаза, будто наслаждался вкусом. Чепуха, отвлекающий маневр. У Фриза охота на нее. Словно в подтверждение этому он уселся рядом, еще и стул придвинул чуть ближе, еще откровеннее посягая на ее пространство.
— Классное место. Жалко, раньше не заглядывал, — отвлеченно проговорил он. И снова включил внутренний бульдозер: — Так вот. Ты мне нравишься. Давно и сильно. Почему бы нам не попробовать? Уже столько времени прошло, и я был достаточно терпелив, я же понимаю, каково тебе, но я-то живой.
— Кто ж спорит, — бесстрастно проговорила Басаргина. — Стюардессы, доктор Иванчук… Вам мало?
— Если будешь ты, то ни стюардесс, ни Иванчук.
— А кодекс этики?
— На него всем плевать.