Уход на второй круг
Шрифт:
Все не зря. И он не зря.
Глеб вглядывался в трассу, серую, со свежей разметкой, и не считал пробегавшие мимо него электрические столбы. Все сливалось в оттенках огня. Перед глазами — повсюду — пылала осень. В траве, в деревьях. И снова все казалось оранжевым и черным — кроме ясного неба где-то над его домом, впереди. Наверное, здесь солнце совсем не гаснет. Им полны кроны. Им полно пространство между землей и небесным сводом. Сжигает живое, не спрятаться. Вторая в жизни безумная осень. Двенадцатая осень без родителей.
Интересно, когда-нибудь думал отец, что сын, непутевый мальчишка-шалопай, который не мыслил себя без
«Докторская дача» — так называли дом на берегу озера. Из белого кирпича, увитый виноградом, который совсем не плодоносил — с первого своего лета. Но заменять его никто не стал. Отец все надеялся… Нет, ни черта он не знал о том, что касалось садоводства хотя бы.
От сада в озеро уходил пирс. Небольшой, деревянный, среди прорубленных камышей, теперь уже снова все забивших. Они часто сидели там с мамой. Отец удил рыбу. Она тащила ему куртку. Большую, шерстяную, клетчатую, привезенную из Чехословакии. Глеб больше всего на земле любил эту куртку за то, что мать приносила ее отцу вместе с табуреткой — для себя. Так они и сидели, рядом, тихо-тихо. До кома в горле.
Но камыши давно все забили, кроме воспоминаний. Эти не были болезненными. Напротив, лечили.
Он черт знает сколько собирался снова очистить тот пирс. Если бы так же просто было отчистить собственную жизнь. А еще заменить доски, две проваливались. Гнили. Все начинает гнить со временем. И если уж доски, то что говорить о людях?
Люди напомнили о себе, когда он уже подъезжал к селу, и, наконец, появилась связь. На трассе, среди лесов, телефон молчал. Глеб бросил взгляд на трубку. И поморщился. Этот звонок никак не сочетался у него с чем-то хоть сколько-нибудь приятным, но и не принять вызов было нельзя. Чертов Осмоловский. Не только бывший шеф — но еще и друг отца.
— Да, Александр Анатольич, — как мог жизнерадостно крикнул в микрофон Парамонов, поднеся смартфон к уху.
— Здравствуй, Глеб, — хрипловато сказал Осмоловский. — Не отвлекаю?
— За городом еду, могу выпадать. У вас срочное?
— Пожалуй, да. В «Надежде» образовалась вакансия хирурга. Ты б съездил.
«Надежда» была известной клиникой стационарной и амбулаторной хирургии. Двенадцать хирургических отделений.
Глеб ухмыльнулся.
— И чем мне там заниматься? Краевой резекцией ногтевых пластин?
— Не начинай, — было почти слышно, как Осмоловский морщится. — Нормальная клиника. И тебе там вполне будет чем заниматься.
— Ввиду многих обстоятельств, Александр Анатольич, сильно сомневаюсь.
— Клиника частная, а там по-разному случается. Сходишь, поговоришь с руководством.
— Я не собираюсь ни объяснять, ни унижаться. Тем более, незачем теперь. Оперировать больше не буду, вы же знаете.
— Не хочу знать, Глеб. Глупо!
— Глупо? — опешил Парамонов, заставляя себя концентрироваться на дороге и гасить взрыв в голосе еще до того, как слова вылетают и башки. — Полтора года. Я все принял, осознал, смирился. — Черта с два смирился! — Я не вижу смысла начинать сначала. Тогда было плевать, теперь время ушло. Без практики, с подмоченной репутацией. Вы же сами понимаете, что болтали.
— Не сначала, а продолжить, — рыкнул бывший шеф. — Да, был шаг назад. Но и ты не пенсионер! Был бы ты на моем месте — поступил бы так же, между прочим.
Черта с два так же!
— Александр Анатольич, а допустить вы не можете, что я, например, не выношу с некоторых пор даже мысли о том, что у меня кто-то под нож ляжет? Ну, так бывает.
— У тебя призвание, Глеб, — продолжал настаивать Осмоловский. — Я это знаю. И ты это знаешь. Полтора года прошло. Пора за ум браться.
— А за что я держался тогда?! Мальчишка, который нахерячил, верно? И сбежал, поджав хвост.
— Ты должен был уйти. Я должен был тебя уйти. Иначе сейчас ты бы пытался давать советы фельдшеру тюремной больнички. Ты правда не понимаешь?
— Я правда все понимаю! Все! Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом «О бородавках в Бразилии»2!
— Разнюнился, как баба! — в сердцах бросил Осмоловский.
— А вы разве нет? Тогда — нет? — все-таки взорвался. Зря. Крутанул руль. Съехал на обочину, остановился. Сжал крепче трубку телефона. И медленно произнес: — Я не пойду в «Надежду», Александр Анатольич. Я ценю ваше участие и не считаю, что в той истории были виновные. Но я не пойду в «Надежду».
Бывший шеф помолчал. Когда заговорил, голос его звучал спокойно и привычно хрипло.
— Надеюсь, тебе не придется когда-либо оказаться перед таким же выбором.
— Мне не грозит. С фельдшера скорой помощи какой спрос?
— Не страдай кретинизмом, — посоветовал на прощание Осмоловский и отключился.
Парамонов швырнул телефон на соседнее сидение и откинулся на спинку своего. Прикрыл глаза. Нервные узловатые пальцы постучали по коже руля. Зря, зря, зря взорвался. Это Осмоловский. С ним так нельзя. Друг отца. И его беспокойство, в конце концов, совершенно искренне. Как и желание помочь. Но разве можно помочь человеку, поставившему на себе крест? Человеку, от которого враз отвернулись все, потому что кто-то вынужден был его «уйти». Смешно. Глеб сам себя дал уйти. А мог бы рыпаться.
«Вгрызлись в букву едящие глаза, —
ах, как букву жалко!
Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр
случайно попавшую в челюсти фиалку».
И вырулил обратно на трассу. У него один день. До завтра один день. Чтобы в очередной раз собрать себя по кускам.
В Стретовке часы тянулись нарочито медленно, не спеша отсчитывали секунды. И так можно было растянуть время. Припарковаться у забора, открыть калитку — больших ворот под автомобиль Лев Андреевич по невыясненным причинам не предусмотрел, хотя в период активного строительства уже мотался на своей Волге. Перестраивать Глеб смысла не видел. А Волгу сдал в металлолом почти сразу, едва все случилось. У отца оторвался тромб, когда он был за рулем. Скончался на месте. Мать ушла через неделю — не смогла без него. Выздоравливать после аварии было незачем. Бороться за жизнь не пожелала. А его собственный мир сломался бесповоротно и, казалось, навсегда.