Уход на второй круг
Шрифт:
— Соседей жалко, — буркнула она, когда он проходил мимо.
Яркий свет прихожей после тусклого подъездного на мгновение ослепил. Или это все та же смена? Или вся его собственная жизнь, навалившаяся в одно мгновение, — ослепила? А когда очухался — наткнулся взглядом на зеркало. И правда серый. От усталости или от ненависти?
— Ну, замок врезала, молодец! — гаркнул он, стремительно оборачиваясь к соседке. — Оплачивала как? Картой? Или лично в руки Мистеру Проперу вручила? Или из окна конверт сбросила? Хотя… о чем я? У него работа, он нанимался. С ним по-человечески!
— Что
— Разве? — Парамонов сунул руки в карманы брюк и навис над ней. — Не могла нормально сказать — у меня вчера день свободный был до вечера. Думаешь, если я с твоей квартирой до этого носился, потом бы отказал? Знала же где живу, почему в ящик, стюардесса?
— Это претензия?
— А что? Не нравится, когда прямо говорят? Проще на опохмел в конвертике подсунуть? Иди ты знаешь куда со своим конвертиком?! — он резко выдернул руку из кармана, пошарил по куртке, и через мгновение крупными яркими бабочками по прихожей посыпались на пол купюры.
Одна из которых благополучно опустилась Ксении на плечо.
— Пошел вон, — негромко сказала Ксения и смахнула розоватую бумажку на пол, к остальным.
— А не уйду — что сделаешь?
— Огрею битой.
— Вау! У стюардессы есть бита!
— И трезвые мозги, в отличие от тебя.
— То есть проблема в том, что я пьян, а ты нет?
— У меня — проблем нет, а твои меня не интересуют.
— Зато меня интересуют, — его глаза опасно сверкнули — будто где-то в темной пропасти на мгновение блеснул свет и тут же погас. А он сам оказался еще ближе к ней. — У нас неравное положение. Придется исправлять.
Его тяжелые горячие ладони легли на ее плечи так, что она сквозь ткань халата почувствовала их жар. Жар был и на ее лице — от его дыхания. Разило пивом, сигаретами и одеколоном. Не спрашивая и не выжидая, он резко притянул ее к себе и захватил ее губы своими. Как-то сразу, целиком, поглощая миллиметры дистанции и пространства. Ее всю он будто бы забирал тоже. Будто бы ему было можно.
И это стало его ошибкой. В следующее мгновение захват совершила Ксения. Свой фирменный. Безотказный. За яйца. Какая там нахрен темная пропасть с искрами в глазах, когда искры из этих самый глаз посыпались, а его самого скрутило пополам от боли? Парамоновские лапы даже не сразу слетели с ее плеч — теперь он вцепился в Басаргину, как в опору, но поцелуй прервал — неудобно было скулить.
— Сука! — выдавил Парамонов. — Пусти!
— Дверь у тебя за спиной. Понял?
— Да понял, понял!
Она кивнула и ослабила хватку.
— Да понял я, отпусти! — выдохнул он, поднимая к ней лицо. Если бы взглядом можно было убить, то Ксения уже наверняка свалилась бы замертво посреди собственной прихожей.
— Вали нахрен отсюда, — сказала она, живая и здоровая, давая свободу его мошонке, отчего он сам чуть не упал на пол — от облегчения и… какие уж тут синонимы — той самой свободы, неожиданно захлестнувшей все его существо. Ему только и оставалось, что упереться руками в собственные колени и тяжело выдыхать ставший неожиданно сладким воздух.
— Мегера, — пробормотал Парамонов, теперь уже не глядя на соседку и понимая, что протрезвел. — Мне вот просто интересно, что я тебе плохого сделал?
— Сам нарвался.
— Ясно, — он, наконец, разогнулся и снова навис над ней. Цвет лица из серого стал почти багровым. — Понятно. Спасибо. Тогда спокойной ночи, соседка.
— Ты б проспался, а? — скривила она губы. — Может, соображать начнешь.
— Это мысль, — хрипловато пробормотал он и совершенно неожиданно широко улыбнулся. — Если чего — я рядом.
Широко раскрыл дверь, а потом скрылся за ней, на этот раз закрыв ее за собой с предельной осторожностью, не издавая ни звука.
* * *
Утро наступило быстро. Так, как она не любила больше всего — с кошмара.
У нормальных людей кошмары как кошмары. А у нее свои, не такие, как у всех. Светлые и теплые. Нежные.
Они ей и снились — свет, тепло… Чертова нежность. Вода, медленно плещущаяся у ног. И мужские губы на ее плече. Те неспешно двигались по коже, отчего перед глазами мелькали разноцветные лучики. Или от солнца. Нет, от солнца было жарко. Или от губ, ласкающих ее грудь. Жарко было везде. Внутри, снаружи. В голове, в сердце — откуда не выходило ощущение нежности. На животе, меж бедер — которых касались мужские руки. Умереть хотелось от этой нежности. Остаться в ней, не быть больше нигде и никогда.
Она ненавидела эти сны. Не могла ими управлять и ненавидела. Не могла управлять, как всем прочим — чувствами, желаниями, поступками. Ненавидела. Сны ей не принадлежали. Мучили. Заставляли вспоминать то, что должна была давно забыть. А она ненавидела их за это. За то, что нельзя забыть.
Забыть поцелуи, и губы, и руки, и голос. Он терзал сильнее всего. Им, этим голосом, звучали глупости, которые она хотела слушать бесконечно. Всю жизнь хотела. Всегда хотела.
Наваждение, заканчивающееся только тогда, когда просыпаешься. Тогда, когда меньше всего на свете хотелось проснуться. Продлить или проснуться? Агонию продлить?
Она тяжело выдыхала перед пробуждением, и наваливалась тяжесть. Нет, не от тела любовника. Тяжесть ледяная, неподъемная, душившая, давившая, распиравшая изнутри. В одно мгновение из тепла она попадала в холод. И там, где была ее нежность, оставалась зияющая рана. Кровоточившая, пульсирующая болью.
Потом, после, ей оставалось разлепить веки и понять, что это снова был он. Ее кошмар. Не такой, как у всех людей.
После таких ночей Ксения злилась на собственное бессилие. Презирала любую слабость и ненавидела себя поддававшуюся.
Хотелось послать к черту будильник и проваляться до обеда в кровати, а вместо учебников посмотреть какую-нибудь слезливую мелодраму о большой и чистой с обязательным ванильным хэппи-эндом.
Басаргина рассерженно выдохнула и пару раз шарахнулась головой о подушку. Потом уставилась в потолок, прогоняя прочь ночные видения.
Цель.
Ее цель.
В другом.
И она добьется.
Надо лишь встать и начать день согласно давно составленному расписанию. Спортзал, учебники, обед у родителей.