Уходила юность в 41-й
Шрифт:
1
Успех в единоборстве с вражескими танками нас окрылил. Политрук Ерусланов
прибил к стволу дерева плакат, на котором броскими буквами было написано: «Смелым
танки не страшны. Бейте их так, как бьют артиллеристы лейтенанта Пожогина. Долой
танкобоязнь!»
Однако о нашем поединке вместе с тем в полку ходили [83] разные кривотолки.
Раздавались голоса, что не стоило, мол, рисковать тяжелыми орудиями, выдвигая
батарею на прямую наводку. О том, что
не упоминалось. Дело в том, что в довоенное время вошло в уставное правило:
артиллерия на огневых позициях без пехотного и танкового прикрытия не может
успешно вести бой с танками и моторизованной пехотой, не говоря уже о встречном
бое.
Для непосредственной обороны огневых позиций нашим орудийным расчетам
выделялось два ручных пулемета, чем, кстати, воспользовался капитан Цындрин,
выходя в Повурский артиллерийский лагерь, и что так выручило нас в схватке с
вражескими парашютистами в первое военное утро. Это оружие особенно
понадобилось теперь, когда нам довелось действовать в лесисто-болотистой местности,
прилегавшей к старой границе. Силу наших огневых ударов фашисты серьезно
испытали на своей шкуре, и их агентура не оставляла нас в покое. Лазутчики,
переодетые в красноармейскую или командирскую форму, проникали в наш тыл,
выведывая расположение штабов и командно-наблюдательных пунктов, огневых
позиций, стремились уничтожить склады боеприпасов. Особое значение приобретало
сбережение телефонно-кабельных линий, за которыми всячески охотились фашистские
диверсанты.
Наше командование, разумеется, принимало меры по борьбе с вражескими
агентами. Однако, случалось, не всегда тщательно и действенно они выполнялись. И
тогда с нас строго спрашивали.
...Наши наблюдательные пункты располагались на лесной опушке. Позади
шумели густой листвой дубы, клены. Километрах в пяти находились огневые позиции.
День выдался на редкость жарким и знойным. Даже под деревьями становилось
душно. Я сидел на перекрытии у входа в блиндаж, сняв тяжелую каску и расстегнув
воротник гимнастерки. Вдруг кто-то из бойцов приглушенно закричал: «Начальство
встречайте!»
Взглянув направо, увидел неподалеку группу командиров. Впереди, поблескивая
стеклышками пенсне, шагал генерал. Они все направлялись ко мне. Я, признаться,
опешил. Быстро застегнул гимнастерку, но отпустить ремешок каски, чтобы затянуть
его на подбородке, не успел или, скорее, забыл это сделать. Шел, печатая шаг, а каска
подпрыгивала на голове. Щелкнул каблуками, [84] отрапортовал. Генерал
поинтересовался, как непосредственно
что-то ответить, но он, не дослушав, строго заметил:
— Ясно. Не охраняется никак.
Не повышая голоса, добавил:
— Погибнете, как мышата. Немцы и стрелять не станут. Эдак вот ручищами
передушат!
Я чувствовал, как краска разливается по моему лицу. Бросило в пот. А он:
— Потрудитесь выставить охранение. Вот на то дерево. Немедленно!
И, небрежно бросив руку к козырьку, отправился на пункт соседней батареи,
который размещался метрах в трехстах. Расторопный и исполнительный лейтенант
Тараненко, командир второй батареи, умел отличиться на подхвате. Так и теперь. Пока
генерал делал внушение мне, сосед приказал бойцу:
— Лезь быстрей на дерево!
Одергивая и расправляя на ходу гимнастерку, комбат двинулся навстречу генералу.
Четко доложил обстановку, подчеркнув, что для охраны пункта на дерево высажен
дежурный разведчик-наблюдатель. Генерал посмотрел на высокую сосну за спиной
лейтенанта. По ней медленно карабкался боец. Генерал подошел ближе, спросил:
— Что же ты, братец мой, видишь оттуда?
— Ничего не вижу, товарищ начальник! — ответил тот откровенно.
Генерал быстро погасил гневный и вместе с тем снисходительный взгляд,
коснулся ладонью козырька фуражки, спокойно сказал:
— Благодарю за службу, лейтенант!
Ушел по лесной тропинке, оставляя позади мягкий перезвон никелированных
шпор. Это был генерал-майор артиллерии Владимир Николаевич Сотенский. Он,
начальник артиллерии 5-й армии, инспектируя передовой эшелон армейской
артиллерии, видно, был занят мыслью, как лучше применить силу орудийных стволов,
чтобы могучим огнем сокрушить зарвавшихся врагов.
Может быть, иногда думы Владимира Николаевича уносились и к сыну,
двадцатилетнему Борису Сотенскому? Полтора месяца назад, выйдя из артиллерийского
училища, тот воевал как старший на батарее в 231-м корпусном артиллерийском полку
здесь же, в 5-й армии, [85] и находился в эти дни совсем недалеко, под Малиной.
Пройдет всего лишь два месяца, и Борис, красивый, сероглазый юноша, в бою близ
Пирятина меткими выстрелами своих пушек подобьет четыре фашистских танка. Но их
там окажется слишком много, и один из них разобьет последнее орудие, из которого до
самого своего конца вел огонь лейтенант Сотенский.
В те тяжкие дни отец и сын будут совсем рядом, но не увидят друг друга.
Генералу не суждено было узнать о последнем бое сына. Тяжело изувеченный