Указка
Шрифт:
— Ты что, вдова! Их везде по сто тридцать берут! Мне Джордж еще на той неделе говорил.
Она снова сигарету зажгла.
— Вот и иди в это «везде» и там меняй. А Джорджа твоего вчера пришили.
— За что?
— Да там канадец на мотоцикле ехал. А Джордж на тротуаре стоял.
— Так ложиться надо было!
— Да он обдолбанный был. Ничего не соображал.
Ладно, думаю, хрен с ним. Джордж всегда психом был.
Вижу, я вдове надоел. Она еще так дым от меня рукой отмахивает к себе, чтобы я им не дышал. Дыма ей жалко. Я за дверь заглянул, не слушает ли кто. Потом спрашиваю:
— Ладно, вдова. А за три юаня сколько дашь?
Она
— Будет тебе врать! Где ты их взял?
— В лотерею выиграл, — говорю. — Так что? Сколько?
— Ну, если за три… Получается, двести семьдесят.
— И твою пачку, — говорю. И слежу за ее реакцией.
Она отвернулась от меня, словно размышляет, а пальчиками-то еще одну сигаретку из пачки — раз! — и спрятала. Ладно, черт с ней.
— Согласна, — говорит. — Только чтобы я тебя здесь больше не видела. Во всяком случае, неделю. Нет. Две недели. Понял? Если раньше придешь, то мы тебя как Стива…
Я не хотел слушать про Стива. Но выслушал. Стиву не повезло. Его связали и положили поперек дороги. А по дороге — то канадцы, то полицейские…
Я как представил… Ладно, думаю, Стив тоже был психом.
— О'кей, вдова, — говорю. — Гони деньги и «Бонд», а юани я на стол положу. Да не дергайся, не фальшивые.
— Сама знаю, — говорит, и даже голос у нее дрогнул. — Я их, родимых, на расстоянии по запаху различаю, какие фальшивые, а какие нет.
Совершили мы обмен. Я уже совсем уходить собрался, да она меня остановила. И как-то вбок смотрит.
— Слушай, — говорит, — а чего это ты в свою Россию не едешь?
Я рукой махнул. Только и слышу от всех…
Вдова говорит:
— Ты, вроде, женат был?
— Жена, — говорю, — давно отдельно живет. Где-то в Бронксе…
Она так помахала пальцами возле головы, вроде как я с ума сошел.
— Ну ты вообще… В Бронксе! Так ее уже пришили, наверное… Плюнь. Все русские уезжают. Давай и ты вали.
И вдруг:
— Потом вызов мне пришлешь.
Не понять, всерьез она или со злости. И снова — голые ноги на полку. Я пошел прочь. Все равно ее даже с моим вызовом не пустят.
Никто меня не задержал…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Литературные елки проходили в Музее молодежи.
Собственно, музей был только в одной комнате. Вдоль стены стояли стеклянные шкафы, в которых лежали книги молодых авторов. Во всех остальных комнатах мебели не было, а только висели разноцветные листы ватмана в рамках. Сенечка прошелся вдоль этих листов.
— Картины молодых художников, — пояснили ему.
Сенечка улыбнулся:
— Я видел похожие на выставке в Нью-Йорке…
Кто-то обиделся:
— Не нравится — не смотрите.
По коридорам бродил бородатый юноша в ярко-желтом пиджаке. Он пытался раздавать книжицы, на которых было написано:
«Начни новую жизнь».
«Избавься от страха».
«Найди себя».
«Научись себя любить».
«Научись приносить пользу Родине».
«Жизнь как форма существования. Счастье как форма жизни».
Юноша не переставал улыбаться с задумчивым видом, хотя книги у него вежливо не брали.
— Я все это уже читала, — сказала одна девушка.
Всех пригласили в зал, похожий на зал маленького кинотеатра. Молодежи было много. Сенечка еще не вполне разбирался в погонах, но сейчас он видел, что на большинстве гостей были погоны начинающих писателей. Попались на глаза два маститых писателя,
— Признанный классик, — прошептал кто-то и назвал фамилию.
Прежде Сенечка слышал разговоры, что на елках воспитывается новое поколение свободомыслящих литераторов, будущих продолжателей идеи полной и окончательной демократизации общества. Старших писателей смущало только одно: в произведениях молодежи тут и там проскакивали слова вроде «кайф» и «секс» и появлялись даже совсем грубые.
Сейчас Сенечке поведали, что, когда на чтениях произносят такие вот слова, слушателям полагается прикрывать глаза и качать головой с понимающей улыбкой.
— Почему? — спросил Сенечка.
— Вы как бы показываете свое понимание текста. Все эти ругательства оправданны авторским замыслом и в кульминации подвергнутся острой критике и разоблачению.
Всех позвали, начались чтения. Ими руководил организатор Иван Концов.
— И вновь собралась прогрессивно мыслящая молодежь, — сказал организатор Концов. — Не может не радовать это завидное постоянство. И, как всегда, я приветствую на нашем собрании представителя прессы. — И он показал на Сенечкины знаки отличия. Сенечка привстал и поклонился.
Организатор Концов объявил первую поэтессу.
На глазах поэтессы Аллы Небесинской блестели слезинки. Небесинская опустила уголки губ и молчала. И видно было всем, как тяжело ей, но она готова, готова излить свою душу, ибо не в силах более носить в себе такую трагедию, такую драгоценность! Вот эту:
Я вздыхаю. Остались одни небеса,На которых последняя гаснет слеза.Ты не спишь, в небеса ты глядишь и молчишь.За разлуку меня уже меньше винишь. Я вернулась к тебе с ароматом весны,Нам опять стали сниться счастливые сны.Мы вдвоем наконец-то узнали покой,Я теперь никогда не расстанусь с тобой!Зал загрустил вначале, но когда все кончилось хорошо, поэтесса и ее любимый встретились, то раздался вздох облегчения. А Небесинская воспрянула. Подарила еще одну драгоценность.
Мне деревья кивают,Как будто они что-то знают.Может, знают они,Что тебя не вернуть.Чуть погасли огни,Я отправилась в путь.Вздох на небе ночномВдруг послышался мне.Расскажи мне, о чемТы вздыхаешь во сне?Ночью солнца не видно,Не хватает живого огня.Мне немного обидно,Что оно испугалось меня.Ну и пусть. Небо ждет.Я лечу в высоту.Снова солнце взойдет,И тебя я найду!