Украденное письмо
Шрифт:
Этот ответ превосходит софистическую глубину, приписываемую Ларошфуко, Лабрюйеру, Макиавелю и Кампанелле.
– Если я хорошо вас понял, то это сходство двух мышлений зависит от точности, с которою оценяется мышление противника.
– На практике – так, отвечал Дюпен. И если префект со всем своим штатом так часто ошибался, то это, во-первых, потому, что у него не было сходства мышления с его противниками, а во-вторых, потому, что он неверно оценял или вовсе не оценял способностей того, с кем ему приходилось иметь дело. Все эти господа полицейские видят только свои хитрые уловки; когда они ищут что-нибудь спрятанное, то думают только о тех средствах, которые бы они сами употребили, чтобы это спрятать. Конечно, они правы в том отношении, что большинство рассуждает как они; но зато, когда случится им иметь дело с человеком не совсем обыкновенным, которого
Это всегда бывает так, когда противник лукавее их, и очень часто, если он даже глупее их. Они никогда не изменяют системы отыскивания; только если случай, какой-нибудь исключительный, или награда необыкновенная, – они бестолково преувеличивают свои всегдашние меры, ничего в них не изменяя.
Вот вам пример на Д… Что они сделали в отмену, хотя бы в малейшую, против своей обыкновенной системы? И все эти обыски, исследования, осмотры в микроскоп, разделения поверхностей на нумерованные квадратные дюймы, что это такое, как не преувеличение в применении их всегдашних мер?
Разве вы не видите: Жискэ принимает за доказанное, что если кто хочет что-нибудь спрятать, то непременно для этого делает отверстие буравчиком в ножке стула, или устраивает какую-нибудь другую ямку, или прячет в особенный уголок, придуманный так же хитро, как и отверстие, сделанное буравчиком?
Они не понимают того, что такие оригинальные прятанья употребляются только в обыкновенных случаях и самыми обыкновенными умами. Всякому понятно, что такой способ прятанья открыть весьма нетрудно; он так обыкновенен, что всякий его подразумевает, и открыть его не зависит от проницательности искателей, а просто от их старания, терпения и решимости. Но если случай очень важный или, что для полиции одно и тоже, награда очень велика, то все прекрасные усилия искателей пропадают без пользы.
И потому вы согласитесь с моим убеждением, что если бы письмо было спрятано в границах исследований префекта, он непременно нашел бы его. В этом случае, однако, его вполне провели, и главная, существенная причина этой мистификации происходит от его предположения, что министр сумасшедший, потому что он – поэт. Все сумасшедшие – поэты, вот что говорит префект, и выводит из этого ошибочное обратное заключение, что все поэты – непременно сумасшедшие.
– Да он ли поэт? – спросил я. – Я знаю, что их два брата, и что оба они составили себе известность в литературе. Министр, кажется, написал очень замечательную книгу о дифференциальном и интегральном исчислении. Он математик, а не поэт.
– Вы ошибаетесь; я его очень хорошо знаю; он и поэт, и математик. Как поэт и математик, он мог рассудить верно, а если бы был только математик, не стал бы рассуждать вовсе, и, разумеется, попался бы в сети префекта.
– Это суждение меня очень удивляет, – сказал я, – оно несогласно с мнением целого мира. Вы, верно, не вздумаете опровергать мысль, принятую многими веками. Математический ум давно привыкли считать умом по преимуществу.
– Можно биться об заклад, – отвечал Дюпен, цитируя Шанфора, – что всякая общая мысль, всякое убеждение, принятое в обществе – всегда глупость, потому что пришлось по вкусу большинству. Математики, я согласен, сделали с своей стороны все, что могли, чтобы распространить то общенародное заблуждение, о котором вы сейчас говорили, и которое, хотя всеми принято за правду, однако есть ни более ни менее как полное заблуждение. Например, они с искусством, достойным лучшей цели, приучили нас называть анализом – алгебраические выкладки. Французы более всех виноваты в этом ученом обмане; но если вы согласны с тем, что термины языка имеют действительную важность, что слова должны сохранять полную силу в их употреблении, – о, тогда я соглашусь, что анализ переводится алгеброй, на том самом основании как латинское ambitus значит амбиция, religio – религия, или homines honesti – сословие порядочных людей.
– Я вижу, вам придется поссориться с большею частью парижских алгебристов; но продолжайте, – сказал я.
– Я оспариваю достоинство мышления, развитого каким бы то ни было специальным путем, отличающимся от отвлеченной логики, а следовательно, и выводы из такого мышления. Особенно я оспариваю суждение, построенное на изучении математики. Математика – наука форм и количеств; математическое суждение – ни более, ни менее как простая логика, примененная к количеству и к форме. Величайшее заблуждение – предполагать, что истины, которые называют чисто алгебраическими, – в сущности истины безусловные или общие. И заблуждение это так огромно, что я поражен единодушием, с которым оно принято. Математические аксиомы не суть аксиомы истины безусловной. То, что верно, когда относится к форме или количеству, часто бывает грубой ошибкой, если его отнести, например, к нравственности. В этой последней науке совершенно ложно, например, что сумма дробей равна целому. Точно так и в химии аксиома эта не годится. В оценке двигательной силы точно также эта аксиома оказывается ложною; потому что два двигателя, каждый с известной силой, не составят вместе силу, равную сумме их двух сил, взятых отдельно. – И многие математические истины остаются истинами только относительно.
Но математик неисправимо доказывает все на основании этих окончательных истин, как будто бы они могут быть безусловно и исключительно применяемы, – впрочем, и в целом свете считается, что это действительно так. Бриан, в своей замечательной «Мифологии», упоминает о подобном же источнике заблуждений, говоря, что хотя никто не верит басням язычества, однако мы сами на каждом шагу до того забываемся, что выводим из них разные доказательства, как бы из какой-нибудь живой действительности. Впрочем, у наших алгебристов, которые сами язычники, есть несколько языческих басен, которым верят, и из которых также почерпнули разные выводы, по недостатку памяти, по непонятному бреду мозга. Одним словом, мне никогда не случалось встретить ни одного математика, которому можно было бы верить в чем-нибудь, кроме его корней и уравнений. Я ни одного не знал такого, который бы тайно не считал за неопровержимый догмат, что х?+px непременно и безусловно равен q. Если вас это занимает, попробуйте сказать кому-нибудь из этих господ, что, по вашему мнению, существует возможность для х?+рх не быть иногда равным q; когда вы растолкуете ему, что именно хотите сказать, то убегайте от него подальше, и как можно скорее, иначе он непременно бросится чтоб убить вас на месте.
– Этим я хочу сказать, – продолжал Дюпен, между тем как я только смеялся над его последними словами, – что если бы министр был только математиком, то префекту не пришлось бы дать мне этот вексель. А я знал, что он и математик и поэт, и потому сообразовался с его способностями и с внешними обстоятельствами. Я знал, что он придворный человек и интриган самый решительный. Я рассудил, что такой человек, без всякого сомнения, знает все полицейские уловки. Очевидно, он мог угадать, – как потом и оказалось – ловушки, приготовленные ему полициею. Он, разумеется, предвидел тайные обыски в его доме. Я увидел в этих ночных отлучках из дому – ни более, ни менее как хитрость; он делал это с тем, чтобы облегчить свободные розыски полиции, и скорее убедить ее, что письма в доме нет; а несчастный префект принимал все за чистую монету и смотрел на постоянное отсутствие Д… как на залог верного успеха. Я, говорю вам, чувствовал, что все неизменные правила полицейской деятельности в подобных случаях не ускользнули от предусмотрительности министра.
И потому понятно, что он избегал прятать письмо в каком-нибудь мнимо-тайном месте. Этот человек не так прост, чтобы не понять, что самое сложное, самое глубокое место для прятанья, которое он бы выдумал в своем доме, для полиции было бы так же скрыто как передняя или шкаф, – при всех иглах, буравчиках и микроскопах префекта. Одним словом, мне было ясно, что министру оставалось прибегнуть к простоте. А вы, верно, помните, с каким громким смехом префект принял, в первое наше свидание, мысль мою о том, что он, может быть, в таком затруднении именно потому, что разгадка слишком легка.
– Как же, я очень помню его веселость при этом. Я даже, право, боялся, как бы с ним не сделался нервный припадок.
– Материальный мир, – продолжал Дюпен, – полон аналогии с нематериальным, и это-то именно придает оттенок правды тому риторическому догмату, что метафора или сравнение может так же подтвердить доказательство, как прикрасить описание.
Сила инерции, например, кажется сходна в обоих своих видах, и в физическом; и в метафизическом; тяжелое тело труднее привести в движение, нежели легкое, и количество его движения пропорционально этой трудности. Это точно так же положительно, как и аналогическая с ним теорема: обширные умы, хотя они и более пылки, и более постоянны в своих движениях нежели умы послабее, однако вместе с тем труднее и нерешительнее приходят в движение. – Вот еще вам другой пример: заметили вы, которые из лавочных вывесок более всего привлекают внимание?