Украденное письмо
Шрифт:
– Вы осматривали паркеты под коврами?
– Разумеется. Мы снимали каждый ковер, и осматривали в микроскоп всякую доску.
– А обои!
– Тоже.
– Вы были в погребах?
– Были.
– Ну, так вы ошиблись, – сказал я, – письмо не в доме, как полагали.
– Пожалуй, вы и правы, – отвечал префект. – Теперь скажите, Дюпен, что вы мне посоветуете делать?
– Произвести самый подробный обыск, – сказал Дюпен с улыбкой.
– Это совершенно бесполезно! – возразил Жискэ. – Что письма нет в доме Д… – это так же верно, как то, что я жив.
– Лучше ничего не могу вам присоветовать, – сказал Дюпен. – У вас, верно, есть подробное описание наружности письма?
– Есть. –
Через месяц после этого, он нас вторично посетил, и застал почти за таким же занятием, как и в первый раз. Он взял трубку, уселся спокойно и начал говорить о том, о сем. Наконец я его спросил:
– Ах, да, Жискэ? что ваше украденное письмо? Вы, верно, под конец поняли, что поймать министра Д… не так-то легко?
– Черт с ним! – Я опять сделал обыск, по совету Дюпена; но, как я и ожидал, это был напрасный труд.
– А как велика награда? – спросил Дюпен. – Вы нам говорили…
– Да… она очень велика… прекрасная награда, нечего сказать, – я не скажу вам, сколько именно обещано; скажу только, что сам охотно бы заплатил из собственного кошелька пятьдесят тысяч франков тому, кто дал бы мне это письмо. Дело в том, что день ото дня оно все нужнее и нужнее; недавно награду удвоили. Впрочем, говоря откровенно, хоть бы ее теперь еще утроили, я не мог бы лучше исполнить своей обязанности, как исполнял до сих пор.
– Да… конечно… сказал Дюпен протяжно испуская одно облако дыму за другим, – я думаю… действительно, Жискэ… вы сделали… не все что могли… вы не вполне углубились в дело… Вы могли бы больше сделать… так мне, по крайней мере, кажется, а?
– То есть, как же?
– Да… (облако дыму) вы могли бы… (одно облако дыму за другим) – посоветоваться об этом деле, а? (три облака дыму) – Помните историю, которую рассказывали о докторе Альбернетти [2] ?
– Нет. Черт с ним, с великим Альбернетти!
2
Очень известный и эксцентрический медик. (Прим. автора)
– Пожалуй, и черт с ним, если вам это нравится! – Однако, вот в чем дело: одному богатому и очень скупому господину захотелось получить даром от Альбернетти один медицинский совет. С этой целью он вступил с доктором в разговор, в одном обществе, и как будто мимоходом описал ему все симптомы своей болезни, под видом, как будто бы, простого предложения.
– Положим, – сказал скупой, – что симптомы вот какие; что бы вы, доктор, полагали нужным делать в таком случае?
– Что делать? – сказал Альбернетти,- да, разумеется, посоветоваться с доктором.
– Да я, – сказал префект, несколько смущенный, – готов бы посоветоваться и заплатить за совет. Я действительно дал бы пятьдесят тысяч франков тому, кто выпутал бы меня из этого дела.
– В таком случае, – отвечал Дюпен, вынимая из стола вексельную бумагу, – вы мне прямо можете написать вексель в эту сумму. Когда вы его подпишете, тогда получите от меня письмо.
Меня это изумило, а префекта поразило как громом. Он несколько минуть был нем и недвижим, смотрел на моего приятеля как-то недоверчиво, с разинутым ртом; глаза у него как будто хотели сейчас выскочить. Наконец он стал понемногу приходить в себя, схватил перо и после нескольких секунд нерешимости, с блуждающим взором, принялся писать
– Парижская полиция, – сказал он, чрезвычайно искусна в своем деле. Агенты ее проницательны, ловки, хитры и владеют всеми знаниями, которые могут относиться к их обязанностям. Поэтому, когда Жискэ описывал нам обыски, которые он делал в доме Д…, я, имея полное доверие к его способностям был уверен, что он сделал самый полный обыск в границах своей специальности.
– В границах своей специальности? – повторил я.
– Да, – сказал Дюпен: Жискэ принял не только наилучшие полицейские меры, но и довел их до полнейшего совершенства. Если бы письмо было спрятано в кругу их исследований, то эти господа нашли бы его; в этом я не сомневался ни минуты.
Я засмеялся; но Дюпен говорил это очень серьезно.
– Итак, все меры, которые они принимали, были на этот раз не кстати. Они не поняли, с кем имеют дело. У префекта есть разные уловки, очень острые, но постоянно одинаковые; на них, как на Прокрустово ложе, он укладывает и привязывает свои планы. Но он на каждом шагу ошибается: или хочет быть чересчур глубоким, или слишком широко смотрит на дело. Право, в некоторых случаях, всякий школьник рассудил бы лучше его.
Я знал одного восьмилетнего ребенка, который, в игре «чет или нечет», был сметлив на удивление всем. Игра эта очень простая; играют в нее шариками. Один из играющих держит в руке несколько шариков и спрашивает другого: чет или нечет? Если тот отгадает, то выигрывает один шарик; если же ошибется, то проигрывает. Тот ребенок, о котором я говорю, выигрывал все шарики у всех в целой школе. Очень понятно, что у него была способность угадывать; она происходила от тонкого наблюдения и оценки сметливости противников. Положим, например, что его противник – совершенный простачок, и спрашивает, поднимая сжатую руку: чет или не четь? Наш умный мальчик отвечает: нечет, – и, положим, проигрывает. Но при втором отгадывании, он рассуждает вот как сам про себя: он прежде положил чет, а так как он глуп, то ничего лучшего не догадается сделать, как на этот раз положить нечет, так я скажу ему: нечет; – он говорит: нечет, и выигрывает.
А с противником поумнее первого, мальчик рассуждает так: я в первый раз сказал ему нечет, и ему для второго раза, прежде всего, придет на ум простая перемена вместо чета нечет, но потом он рассудит, что это слишком просто; он кончит тем, что решится положить, как в первый раз, чет. Значит, мне следует сказать: чет. – Он говорить: чет и выигрывает. Товарищи называют в нем это действие рассудка – удачей, – а как бы вы думали, сообразив все, чем это можно назвать?
– Это, – сказал я, – отожествление мышления вашего мальчика с мышлением его противника.
– Да, это действительно так, – сказал Дюпен: – и когда я, раз как-то, спросил этого мальчика, каким способом он доходит до такого верного применения к мышлению своего противника, что и доставляет ему постоянный успех, – он мне отвечал:
«Когда я хочу знать, до чего кто-нибудь осторожен или прост, зол или добр, или о чем кто-нибудь думает, я делаю, по возможности, точно такое лицо, как и тот, кого я хочу испытать. Потом я жду, какие мысли или чувства появятся во мне при такой физиономии, и заключаю из этого, что тот думает или чувствует».