Украденное письмо
Шрифт:
– Я никогда, признаться, об этом не думал, – сказал я.
– Есть игра отгадывания, – сказал Дюпен, – в которую играют по географической карте. Один из играющих просит кого-нибудь отгадать задуманное слово, – название какого-нибудь города, реки или государства, короче – какое-нибудь из слов, означенных на испещренной карте. Новичок старается всегда поставить в затруднение своих противников, давая им отгадывать слова, написанные самыми мелкими, едва видными буквами; но посвященные в эту игру выбирают слова, написанные именно такими буквами, что одно слово тянется во всю карту. Эти надписи, точно так же как вывески и объявления огромными буквами, ускользают
Но чем более я думал о смелом, резком и блистательном уме Д…, – о том, что он всегда должен был иметь этот документ под рукою, и когда придет время, немедленно его употребить в дело; о том, что по свидетельству префекта, документ этот не оказался в границе полицейских обысков – тем сильней я убеждался, что министр, чтобы спрятать это письмо, прибегнул к самому гениальному, к самому громадному средству – то есть: он его вовсе не прятал.
С этими мыслями я надел очки, и в одно прекрасное утро отправился, как будто случайно, к Д… Я застал его праздным, зевающим; он жаловался на страшную скуку. Д… может быть действительно самый энергический человек в мире, но только тогда, когда он уверен, что его никто не видит.
Чтобы не оставаться в долгу, я, с своей стороны, жаловался на слабость зрения и на необходимость носить очки. Но из-за этих очков я старательно и подробно осматривал всю комнату, показывая, между тем, вид, что весь занят разговором хозяина.
Особенное внимание обратил я на одно огромное бюро, за которым он сидел, и на котором лежало множество разных бумаг и писем, несколько нот и книг. После продолжительного обзора я решил, что на всем этом не стоит останавливать внимания. Ничто не возбудило во мне подозрений.
Наконец, глаза мои, блуждая вокруг комнаты, остановились на какой-то жалкой картонной коробке, украшенной разными кистями и привешенной грязною голубою лентою к медному гвоздю над камином. Коробка эта разделялась на три или четыре отдела; в ней было пять или шесть визитных билетиков и одно письмо, очень грязное и измятое. Оно было почти на двое разорвано посередине, точно будто его сначала хотели разорвать, как что-нибудь ненужное, а потом, переменили намерение. Печать на нем была большая, черная, с литерою Д… очень четкою, и оно было адресовано на имя самого министра. Подпись была сделана женским, очень мелким почерком. Оно было небрежно, и как будто даже презрительно брошено в один из верхних отделов коробки.
При первом взгляде на это письмо, я решил, что это то самое, которое я отыскиваю, – несмотря на то, что оно с виду было совсем не похоже на то описание, которое читал нам префект. На этом письме печать была большая, черная, с литерою Д…, а на том, напротив, печать маленькая, красная, с герцогским гербом фамилии С… В этом – почерк на адресе был легкий, женский, – в том, адрес на имя королевской особы был написан смелою, решительною и характеристическою рукою; одним словом, письма эти были сходны между собою только по величине. Но самый чрезвычайный характер этих различий, по видимому существенных, грязность, жалкий вид бумаги, смятой и изорванной, – все более и более убеждал меня в моем предположении. Д… был до того методичен
Я старался просидеть у министра как можно дольше и, продолжая с ним очень оживленный спор, который его близко касался и интересовал, между тем, постоянно и внимательно изучал письмо. Я все время думал о его наружном виде и о том, как оно было положено в коробке, как вдруг сделал такое открытие, которое уничтожило во мне малейшее сомнение. Рассматривая края бумаги, я заметил, что они были до неестественности измяты. Я увидел, что бумага эта, раз уже сложенная и приглаженная ножом, была вторично сложена по тем же складкам, только на другую сторону. Этого открытия было достаточно. Для меня стало ясно, что письмо было выворочено как перчатка, снова сложено и перепечатано.
Я поспешно простился с министром, и с намерением оставил у него на бюро золотую табакерку.
На другое утро я явился за табакеркой, и мы опять очень горячо принялись за вчерашний разговор. Вдруг под самыми окнами дома Д… грянул выстрел, а за ним раздались крики и возгласы целой испуганной толпы. Д… бросился к окну, открыл его и стал смотреть на улицу. В это самое время, я направил свои шаги прямо к картонной коробке, взял оттуда письмо, и положил на его место другое, по наружному виду fac simile, которое я старательно приготовил у себя дома, подделав литеру Д… печатью из мякиша хлеба.
Причиной шума на улице была выходка какого-то безрассудного прохожего. Он шел с ружьем, и вдруг разрядил его, посреди толпы женщин и детей. Оно, однако, не было заряжено пулей, и потому этого оригинала сочли за пьяницу или лунатика, и позволили ему безнаказанно продолжать свой путь. Д… отошел тогда от окна, к которому и я стал тотчас же, после того как взял драгоценное письмо. Несколько минут спустя, я простился с министром. – Тот, которого приняли за лунатика, был подкуплен мною.
– Но с какой целью вы заменили письмо другим? – спросил я моего приятеля. – Не проще ли было бы, если бы вы без всяких предосторожностей взяли письмо, еще в первый ваш визит?
– Д…, – отвечал Дюпен, – способен на все, и к тому же он человек сильный и физически, да и верных слуг у него много. Если бы я последовал вашему совету, то не вышел бы от него живым. И след бы мой простыл. Да и, кроме того, у меня была еще посторонняя цель. Вы знаете мои мысли в политике. В этом деле я поступил как приверженец той особы, к которой письмо было написано. Вот уже полтора года, как она во власти министра. А теперь, наоборот, он у нее в руках: не зная, что письмо более не у него, он захочет требовать ее содействия своим видам по-прежнему. Кончится тем, что он невольно и внезапно сам приготовит свое политическое падение. Это будет очень скоро и очень забавно.
Часто говорят о facilis descensus Averni, но что касается до подобных, отчаянных средств подниматься, то о них можно сказать, как Каталани говорила о пении: легче идти вверх, нежели вниз. В настоящем случае, во мне нет ни малейшего участия, – даже нет жалости к падающему. Д…, совершенный monstrum horrendum, – гениальный человек без нравственных правил. Признаюсь откровенно, я очень бы хотел знать подробно его мысли в то мгновение, когда, вызванный на борьбу тою, кого префект называет известною особою, он будет принужден открыть письмо, которое я у него оставил.