Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Несколько дней гнали как могли. Короткие ночевки, подъем до рассвета и безостановочное движение с отдыхом в полдень. Ели под звездами, которых столько над головой Клео никогда больше не рассыпалось.

Чтобы срезать путь, с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но мень­ше пути. Гоби — скалы и камни, черные и серые, плоские, как озера, долины, где на сотни ли снова песок и барханы, а в ослепших от зыбкого марева глазах мухами мечутся чер­ные пятна. Ничего не оставалось в памяти — ни Пекина, ни коварной Белоснежной девственности,

ни угрызений сове­сти за невольное предательство отца. Даже злобы на караван­щика Циня, который страдал наравне с другими.

По ночам стоял сухой мороз. Лежали под бараньими тулупами, просыпались от озноба. Звезды сыпались с неба, которое к утру становилось светло-серым, потом желтело и вдруг — накрывало пустыню голубым куполом.

— Большая остановка скоро... У райского озера Сого Нгор. Оно, правда, бродит. В дни моего детства стояло в пятнадцати ли восточнее, — сказал Цинь.

Озеро обмануло караванщика. Ушло дальше или совсем исчезло. И поэтому не останавливались в полдень. Тревога гнала на заход, к другому озеру — Гашун Нгор.

Сначала увидели кочевье, а потом берег. Линялые трепа­ные юрты населяли оборванцы, которые, исповедуя буд­дизм, по словам караванщика, питались, убивая животных. Они отличались, по его мнению, равнодушием к собствен­ности и странников принимали без разбора, не спрашивая, кто и откуда.

Они спали сутки, за исключением отца, караулившего товары, а пробудившись, мылись в мелком холодном озере сколько хотели.

Клео пропитался запахом верблюдов, кожи, попон, овчи­ны. Обоняние обострилось. Подобно животному различал, что земля пахнет по-разному, как и люди. Как и ветер. Добы­чей или угрозой. Понял, почему верблюды один — Аромат­ный, а другой — Тошнотворный. Он чувствовал смутную опасность, смывая защитную, почти псиную вонь, как, вер­но, боязно это собаке... Все были голыми, кроме Циня, обмо­тавшего чресла тряпкой, белыми, с коричневыми от грязи и загара «ошейниками» и «перчатками», посиневшими в не- снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, хотя стояла зима. Цинь говорил, что впереди — легкие гор­ные троны, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда и место, которое обозначил для встречи человек из лавки «Точ­нейших весов для драгоценных металлов».

Таджики подарили барана. Старый кочевник вырвал его сердце, по локоть вдавив руку в разрыв под ребрами. Религия запрещала ему проливать кровь.

Хозяин юрты помолился перед трапезой:

— Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?

— Я не знаю, господин, — ответил Клео. Он едва понимал местный выговор.

— Баран отдал все, его жизнь пошла на пользу нашей, перейдет в нашу...

— Что же, выходит, смерти нет? — спросил Цинь.

— Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.

Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.

— Выходит, — сказал Клео, — самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда как же свидание с предками?

— Да смерти и нет, — сказал удивительные слова кочевник. — Всякая видимая смерть и твоя, мальчик, — путь Буд­ды от хорошего к лучшему... без конца.

В проеме с закатанным пологом, как в рамке, стояли овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикос­нувшийся к земле. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.

Отец молчал. А все ждали его приговора. И Клео догадал­ся, что отцу нечего сказать, он не знает, как все происходит вокруг, жизнь и смерть. И сжалось сердце, и Клео почувство­вал, как любит отца, которого предал потаскушке из презрен­ного «Дворца ночных курочек», осведомительнице алчного капитана.

Таджик ловко нанизывал баранину на шомпол, погружал его в огонь, ловил куском языки пламени. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.

— Видишь, — сказал кочевник Клео, — мясо уменьши­лось. Что там было? Жизнь. Она ушла. Может, в будущего новорожденного где-нибудь под небесами, когда ты, возму­жав, зачнешь его...

— Ну, хватит тебе, — сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. — Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Особенно от такого изобре­тения заморских дьяволов, как душ... Ну, знаете, вода брыз­жет сверху.

— Брызжет сверху? — спросил таджик.

Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он пре­взошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.

— Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и выма­зан мылом, — закрепил он успех.

— Ох, Будда! — сказал человек из юрты.

— Да, под брызжущей сверху водой... От этого все болез­ни!

— Не так, — сказал солдат, который перебежал от капита­на Сы в Шандонмяо. Он туго слышал после пинка в ухо и получил прозвище Глухой. — В армии заморский дьявол стоял под душем каждое утро. И не болел никогда...

— Потому что имел длинный нос, — сказал капрал Ли. — В таких застревают элементы, могущие вызвать болезнь. Они высмаркивают эти элементы в носовые платки. Потом стирают. Элементы исчезают... Да!

Отара и всадники на озерном берегу разом вдруг, как вспугнутые птицы, бросились, приняв в галоп, вдоль Гашун Нгора. Срезая по мелководью берег, поднимали фонтаны искрившихся брызг.

Раскатился винтовочный выстрел.

Капрал Ли вскочил, напрягая жилу на шее, закричал:

Верблюды лежали, пережевывая жвачку, у юрты.

— Капрал! — заорал депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего заката ладонью. — Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты...

Толкался, пихал метавшихся, сбивая в кучку.

— Капрал и Глухой! Э-э-э... Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Действовать бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится... Быстрее, еще быстрее!

— А верблюды и поклажа, отец? — спросил Клео.

— Если обойдется, останутся наши... Ваше мнение, ува­жаемый Цинь?

— Бандиты не врываются в селения. Да их и не должно быть. Далеко забираться... Разбойники не таскают припасов, запас вяжет ноги...

— Что скажешь ты? — спросил отец таджика.