Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Неподалеку от Регенсбурга я забрался в стог сена. Мне показалось, что я вовсе не спал, когда почувствовал боль взаднице. Меня кололи штыком. Не следовало бы поднимать руки, а я это сделал. И, кроме того, я оставил себе Р-38. Стояли передо мной четверо, в американской форме, но со значками «Свободной Франции». На немецком они потребо­вали бумаги. Ответил по-французски, что у меня нет. Конеч­но, вытянули пистолет из кармана. Да и сапоги на мне оста­вались. Старший сказал: «Иди с нами, без глупостей, иначе — пуля». Деревянный кулак, повертев, бросили назад в мой мешок.

У Штутгарта меня сдали полевой жандармерии,

опять обыскали и втолкнули в каменный сарай, где набралось че­ловек пятьдесят наших. Утром покормили и перевезли на территорию Франции. Перевезли только тех, кто выглядел физически здоровым и имел боевой опыт. Поместили за колючую проволоку возле Лиона. Обрили головы, под мыш­ками и в паху. Не дали даже палаток. Полевые жандармы допрашивали круглосуточно. Вопросы всем были одинако­вые: род войск, где воевал и какой боевой опыт. Сверяли личность с фотографиями. Один оказался на кого-то похо­жим, и его увели.

Десять дней жрали одну свеклу. Еще день-два, и я бы решился развести костер из позолоченного кулака. Ночи стояли холодные... На одиннадцатый выстроили на плацу, где выкрикивал команды по-немецки польский сержант с нашивками 13-й полубригады Иностранного легиона на американской форме. Он орал, что представляет Легион, что он для нас единственное возможное будущее, при этом на­циональности и гражданство не имеют значения. Добро­вольцы после истечения срока вербовки получают француз­ский паспорт. А кончил заявлением: или легион, или подыхайте на свекле в лагере.

Я сказал, что мое имя — Бруно Лябасти. Так звали пре­подавателя французского языка в школе, хотя он считался чистокровным немцем. Заявил им также, что мне восемнад­цать... Жандарм сказал, что не восемнадцать, а двадцать, ина­че я — несовершеннолетний. Так мне прибавили пять лет.

Учебный лагерь, где я пишу сегодня, 4 января 1946 года, располагается в Алжире, у Сиди-бель-Аббеса. Новый год мы отпраздновали броском с полной выкладкой на 50 километ­ров по пустыне. Никто в походе не сказал нам, когда насту­пил Новый год, а часов у меня, да и у других нет. Встал в очередь на татуировку «Легион — моя родина». Еще я вовсю бреюсь. Говорят, послезавтра отправка, но куда — никто не знает...»

Начиная дремать над рукописью, Барбара подумала, ка­кая никчемная и грустная жизнь складывалась у поколения Бруно. Пачку тонкой, почти папиросной бумаги он, навер­ное, сворачивал в трубку, которую расплющило в ранце. На сгибах обветшавшие листки протерлись. В те далекие време­на писали чернильными карандашами, строчки от жары и влажности расползлись кляксами.

Когда зазвонил телефон, часы показывали двенадцатый час ночи. Барбара перепроверила время на ручных часах.

— Говорит Клео Сурапато, госпожа Чунг, — услышала она в трубке. — Доброй ночи. Простите за позднее беспокой­ство. Хи-хи-хи... Самые почтительные извинения.

— Какие церемонии, почтенный господин Сурапато! Ка­кие церемонии! Весьма лестно внимание такой особы...

Говорили по-китайски, поэтому диалог не казался при­торным. Возможно, несколько излишне вежливым, учиты­вая их давние деловые отношения. Барбара провела ладонью по лбу, сосредоточиваясь.

— Над чем работает уважаемая госпожа? Завтра опять прочтем в газете нечто несомненно талантливое и острое? Хи-хи...

— О, большое спасибо, вы незаслуженно переоцениваете мое скромное дарование... Итак, господин Сурапато?

— Госпожа Чунг, вас, возможно, заинтересует тема пре­следования серьезных финансистов со стороны... скажем... скажем...

— Людей, которые бы хотели подсунуть в их авуары круп­ные, однако, стыдливые деньги...

— С надвинутой на глаза шляпой! Ха-ха-ха! Вы запусти­ли в обиход журналистскую находку, которой теперь пользу­ются! Так как насчет беседы, скажем, около двух пополудни завтра?

— В субботу вы не отдыхаете, господин Сурапато?

— Ай-я... Отдохни денек — и убытки.

— Хотела бы поздравить с удачной покупкой.

— Ай-я... Кулак с древка героических высокочтимых предков? Неоценимо лестно ваше несомненно талантливое сообщение об этом примечательном явлении в деловой и художественной жизни! Спасибо и спокойной ночи, возоб­новляю почтительные извинения...

«Приглашение на танец от бандита», — подумала Барба­ра. И вспомнила: деревянный кулак с позолотой упоминает­ся в записках Бруно 1945 года... Значит, раритет ведет про­исхождение с тех далеких лет и появился в здешних краях вместе с Лябасти? Другими словами, строительно-подряд­ные дутые компании «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», акциями которых расплатились за реликвию, совместная афера Бру­но и Клео?

Барбара открыла том «Британской энциклопедии» и про­чла: «Знамена восставших «боксеров» достались после их разгрома объединенными европейскими силами немецко­му контингенту и были увезены в Берлинский исторический музей».

Она спустила ноги с дивана, нащупала шлепанцы, умень­шила, проходя мимо кондиционера, скорость подачи про­хладного воздуха, раздвинула створку к «Мефисто». Заложи­ла в память компьютера догадку о совместной афере Сурапато и Бруно как версию под грифом «Только для себя». Включила было копировальную машину, да вспомнила, что записки отданы насовсем. Но почему так решительно и бес­поворотно Бруно сбрасывает свое прошлое? Необычно для мира деловых людей и его приглашение на прогулочную джонку, а не на частный катер, чтобы сделать предложение... Будто скрытно ищет новый путь. Путь в новую жизнь... И хлопает дверью, всучив простакам типографскую бумагу, каковой стали акции «Голь и Ко» и «Ли Хэ Пин», в обмен за огромные деньги, нужные в новой жизни?

Она вернулась к первой странице записок. Вновь станет Дитером Пфлаумом?

Документ вызывал теперь интерес.

После длинного рассказа об Алжире шли короткие замет­ки.

«... 20 января 1947. Прибыли в Марсель, который встре­тил снегом. Расселили в бараках, вода только холодная, со­всем не роскошь после Африки. Бездельничаем, отчего па­дает дисциплина. Сделал себе третью татуировку: львиную морду на правой ключице.

13 февраля. Борт парохода «Жоффр». На него загнали в 10 утра. Перед этим несколько часов под мокрым снегом, вытянувшись цепочкой, передавали из рук в руки личное барахло по трапу. Не проще, если бы каждый тащил свой мешок сам? В отсеке выбрал лежбище в четвертом ярусе коек. Приходится заниматься акробатикой, чтобы лезть туда и не расшибить череп о какой-то стальной выступ, зато вы­ше — никого. Могу спокойно разложить вещи на трубе, и есть место над кронштейном для моего «кулака»... Когда отходи­ли, на пирсе жалкая кучка провожающих, в основном офи­церские «курочки». Родственников-то ни у кого! Почти никто не вышел посмотреть, как отходим. Так и валялись на нарах, драли горло обычным репертуаром. Перекрестился на Нотр- Дам де ля гард, потому что полтора года являюсь католиком.