Укрощение строптивых
Шрифт:
— Как бы это Шпенглер? — хмыкнул бородатый.
— Скорее как бы Бергсон! — парировала спутница. — Однако, мне кажется, энтропия здесь — это как бы на самом деле то, что обычно понимается под ее антиподом. И потому эта инсталляция гениальна! Здесь все как бы является своей собственной противоположностью, черное — белым, а белое — черным.
— Н-да! — глубокомысленно заметил бородатый и вздохнул.
Пристыженный Игорь Георгиевич отошел в сторону. Внезапно ему стало ясно, что, несмотря на всю свою образованность, он на самом деле плетется в хвосте культурного процесса, а может быть, даже
Потом его внимание привлекла другая композиция. Сначала ему показалось, что в центре нее находится обнаженная резиновая кукла на четвереньках. Но по мере приближения стало ясно, что это не кукла, а живая женщина, поставленная лицом к публике, да еще и раскрашенная под зебру. В зубах женщина держала все ту же искусственную розу, припорошенную пылью.
Неискушенный зритель, испуганный видением женщины-зебры, остолбенел от изумления. Он испуганно жался к подкованной в современных эстетических проблемах парочке, которая так доходчиво растолковала ему смысл строительного мусора. Но эта женщина!.. Какой ужас! Ведь ей же холодно!
Женщина была не очень молода и совсем не привлекательна. Было видно, что ей нелегко все время стоять на четвереньках, держа розу в зубах.
Ясно было, что куда с большей охотой она бы оделась, взяла авоську и отправилась бы по своим женским делам. Вскоре в зале возник и сам автор-акционист, долговязый тип в очках и с лихорадочным блеском в глазах.
Посвистывая, он закрыл шторку, отгораживающую угол, где находилась инсталляция.
Женщина-зебра кряхтя поднялась с колен и, выплюнув розу изо рта, отправилась пить пиво, разминая затекшие ноги.
На пояснительной табличке возле помоста значилось: «Попранная невинность. Автор — X. Кристалевич-Крестинский».
— Коленно-локтевая поза во многих культурах символизирует униженность. — Эстетически подкованная парочка и здесь не растерялась.
— Но почему она полосатая? — Бородатый наморщил кожу на лбу. Он имел в виду женщину.
— Ну, цветок в зубах это просто как дважды два! Это как бы символ невинности.
— А-а, попранная природа! — кивнул бородатый. — Природа-мать как бы поставлена на колени современной цивилизацией!
— Да, но с потерей невинности и само человечество как бы опускается на колени, отныне оно как бы не свободно, оно сковано комфортом. Надо вернуться в первобытное состояние, чтобы разогнуться, а иначе нам уготована участь людей, пожирающих собственное дерьмо, капрофагов.
— Но почему она полосатая?! — застонал бородатый.
Видно, этот вопрос мучил его очень сильно, поэтому он обратился к автору композиции, который прохаживался неподалеку с банкой пива в руке.
— Простите, а какой смысл вы вложили в полосы?
— А вы из какой газеты? — ответил вопросом на вопрос Кристалевич-Крестинский.
— Мы не из газеты, мы просто так.
— А, — разочарованно протянул автор и отчего-то вздохнул. Видно было, он не желал понапрасну метать бисер. — Зачем полосы? А ни зачем! — ответил он с коротким смешком. — Просто так! Не голую же ее ставить. Тогда бы все закричали: мол, порнография, а так… Вроде как почти одетая и в то же время голая.
— Все ясно! — обрадованно возопила девица. — То, что мы принимаем за обнаженность, — это как бы истинная одежда природы! В то же время самая бесстыдная нагота бывает, когда человек как бы полностью одет!
Вскоре поруганная «природа-мать» вернулась на исходную позицию и вновь сжала цветок зубами, после чего автор отдернул шторки для всеобщего обозрения.
Лиза стояла в самом центре группы людей, вооруженных диктофонами, с записными книжками наголо. Она бойко сыпала многосложными словами, тщательно следя, чтобы те из репортеров, кто еще не обзавелся диктофоном, успевал записывать ее откровения. Одновременно она успевала улыбаться в бликах фотовспышек и принимать выгодные позы.
— Смысл нашей выставки, — объясняла она, — не в протесте, не в высмеивании и даже не в пародии на современное общество. Смысл нашей выставки, простите за тавтологию, как бы в осмыслении процессов, происходящих в мире, и, если угодно, в осмыслении бессмысленности этих-процессов.
— Верно ли, что вы считаете человечество тупиковой ветвью эволюции?
— пропищал глубокомысленный голос из толпы.
— Ветвь настоящего, живого дерева не может быть тупиковой! — возразила Лиза, на секунду задумавшись. — Смысл дерева не в том, чтобы тупо расти, а том, чтобы олицетворять одну из фаз природного цикла умирания и возрождения. Смысл цивилизации не в том, что она есть, а в том, что она скоро погибнет, обрушенная собственным чрезмерным ростом. Вот эти апокалиптические ожидания и являются смысловым стержнем моих инсталляций.
— Улыбочку! — попросил фотограф. Молнией блеснула фотовспышка.
В другом зале хорошенькая темноглазая корреспондентка с короткой стрижкой вела репортаж, застыв с микрофоном в руке. Мягко светилась красная точка кинокамеры.
«Выставка имеет грандиозный успех… Особо стоит отметить пронзительную мудрость и неиссякаемые философские откровения молодой художницы Елизаветы Дубровинской, уже успевшей запомниться и полюбиться нашим зрителям произведениями в традиционных жанрах — живописи, графике. Теперь Елизавета начинает новый этап творчества, характеризуемый переходом от плоскостных форм к объемным и резкими стилевыми контрастами… С вами была Юля Милович, Независимый телеканал…»
В этот момент в зал ворвался круглый, пышущий здоровьем тип с зычным голосом. В его усах застряла икринка, которую он незаметно пытался слизнуть языком.
— Господа! — возопил он радостно. — Прошу всех отпраздновать это радостное событие!
Оживившаяся публика повалила в узкие двери, предвкушая деликатесы и щедрую выпивку.
Игорю Георгиевичу не хотелось светиться перед камерами. Пора было уходить. Все, что он хотел, точнее, кого хотел, он уже увидел.
Он был несколько оглушен виденным. Его внимание привлекла небольшая картина, висевшая в проходе и оттого не слишком заметная. Это было наиболее понятное произведение из всего, что ему удалось увидеть до этой минуты. Картина изображала странное существо, отдаленно напоминающее человека, но только с одним ухом и десятипалыми кистями, при этом существо силилось укусить себя за спину. Полотно называлось «Будни Трисмегиста, рисунок тестом», вместо имени автора внизу стояли буквы, тщательно выведенные славянской вязью: «Л.Д.».