Укус технокрысы

Гусев Владимир Сергеевич

— Мой заместитель сказал, что у вас возникли сомнения… в целесообразности завершения работ? — с ходу перехожу я к делу и, соответственно, на приличествующий ему канцелярский язык.

— Вы же видите, к чему привели людей эти игры вначале с компьютерами, потом с артегомами, — уклоняется от прямого ответа управделами, проходя к своему столу и жестом предлагая мне сесть. Но на долгие разговоры нет времени, и я лишь опускаю руку на спинку стула.

— Вы опасаетесь, что даже ваши семинаристы сбегут в кинотеатры?

Вопрос явно неприятен Кириллу Карповичу. И директору

фирмы, заинтересованной в сотрудничестве с ним, ни в коем случае не следовало задавать подобных вопросов. Но мне сейчас не до тонкостей этикета.

— Все мы люди, — снова уходит от прямого ответа управделами. Видимо, в рядах слушателей семинарии уже есть потери. И не маленькие.

— Разве истинная вера не спасает от веры ложной? И правда ли, что вера в «Общего Бога» — ложная?

— Много ли нас, истинно верующих? — вздыхает Кирилл Карпович. — И легко ли молодежи не сбиться с правильного пути, когда давным-давно уже нет ни чудес, ни знамений? Все не так просто, Павел Андреевич. Даже некоторые богословы — и те дрогнули. Что же говорить о молодых, еще не утвердившихся в вере? Но вы пока работайте, работайте. Бог даст — все в ближайшее время разрешится в лучшую сторону.

— А если — в худшую?

— Значит, грехи наши слишком тяжки. Будем молиться и уповать на милость Божию.

Вот теперь я вижу, что Кирилл Карпович — прежде всего человек, истово верящий в Бога, а потом уже — человек деловой.

— Но пока все… не лучшим образом, — прерывает сам себя управделами, включая терминал. — Вот, видели утренний выпуск? Он поворачивает монитор так, чтобы мне было удобнее смотреть. На экране — улица, запруженная народом. Она кажется мне знакомой. С одной стороны — дома, с другой высокий бетонный забор.

Ах да, это же Останкино. Давным-давно, еще в смутные времена, после очередной попытки патриотов взять под контроль телевидение мэр Москвы, один из главных «авторитетов» дорвавшегося до власти преступного мира, отдал приказ опустить этот «железный занавес». Построили стену чуть ли не за одну ночь. И стальные ворота на всех въездах поставили, такие, что их и танком не прошибешь. С тех пор одно правительство сменялось другим, государственную думу распускали и избирали вновь, а «железный занавес» оставался. Какую-то необъяснимую симпатию испытывают к этой стене власть предержащие.

— Это что, очередная демонстрация? — равнодушно спрашиваю я. Только зря время теряем.

— Почему очередная? Первая!

Оператор крупно показывает идущих — в основном это, как обычно, пенсионеры — а потом их лозунги. «Верните телевидение народу!» «Нет засилью чебурашек на экранах!» «Продезинфицируйте смердящие останки Останкино!» «Земля должна принадлежать людям!»

— Сколько лет одно и то же! — хмыкаю я. — Только век назад было: «Власть — народу, землю — крестьянам». А теперь… Впрочем, телевидение это тоже власть.

— Вы что, не понимаете? — вскидывает брови Кирилл Карпович. — Не земля, а Земля, планета то есть должна принадлежать людям. Людям, а не «чебурашкам». Равно как и телевидение. Вот, послушайте. Секретарь, громче!

Чуть слышный голос диктора крепнет:

— …взять контроль над телевидением. Но все прогрессивно настроенные граждане нашего общества заявляют решительное «нет!» попыткам деклассированных элементов и религиозных догматиков повернуть ход истории вспять. Сегодня на нашей стороне — национальная гвардия! Завтра плечом к плечу с нами встанут Правительство и Президент!

Действительно, по ту сторону стены, перед наглухо закрытыми воротами — отряд гвардейцев в шлемах, со щитами и при дубинках. На случай, если ворота попытаются взять штурмом. Но на мощных каменных колоннах, обрамляющих въезд, установлены телеуправляемые водяные пушки. Обычно их оказывается достаточно, чтобы остудить горячие головы. Так и на этот раз. Водометы включаются, люди бегут… Какой-то монах с большим крестом на груди падает, сбитый мощной струей, пытается подняться, но его несет на водяной подушке все дальше, дальше, дальше… Ну и силища у этих пушек! Не хотел бы я быть на месте поверженного монаха. Его окровавленное лицо показывают крупным планом, и на секунду мне кажется, что это наш падре.

— Может быть, это даже наш Мефодий, — говорит управделами, останавливая кадр, и мы еще раз вглядываемся в искаженное гримасой боли-ненависти лицо. — Он очень своеобразно понимал обязанности священнослужителя. Возомнил себя кем-то вроде Пересвета. Но, надеюсь, это все-таки не он.

— Не он, не он, — эхом повторяю я. Не потому, что уверен в этом, а потому, что мне хочется так думать. Почему-то. — Но, по-вашему, противостоять злу силою — всегда грех?

— Почти всегда, — чуть подумав, отвечает Кирилл Карпович. — Человек, со своим скудным умом, бывает увлекаем диаволом почти при каждой попытке такого противостояния. За редчайшим исключением.

— Но тогда зло — непобедимо? — задаю я риторический вопрос. Только разные люди по-разному воспринимают его риторичность. Прямо противоположным образом воспринимают.

— Непобедимо добро. А зло рано или поздно уничтожает самое себя, говорит управделами с уверенностью, с какой бы он утверждал, что Земля круглая.

— Поздно, очень поздно или никогда, — делюсь я собственным опытом.

— По грехам нашим, — смиренно вздыхает Кирилл Карпович.

— Ну, хорошо. Раз продолжаем устанавливать терминалы, я пойду. А то людей мало, работы много… — прекращаю я неожиданно затянувшийся то ли богословский, то ли философский диспут. Действовать нужно, а не болтать. Действовать!

Глава 22

На ночь я парик снимаю. Эта чертова токопроводящая ткань совсем не пропускает воздуха. Голова потеет и чешется — и от пота, и от того, что начинающим прорастать волосам мешает парик. Кажется, мне придется брить голову не реже чем раз в три дня. Вот уж не было печали…

Спать хоть и в знакомом, а все-таки чужом доме как-то неуютно. Чужие запахи, чужие шумы из окон, от соседей и из коридора. Накрахмаленные до синего хруста простыни — и те чужие.

А может быть, Витюха, блудный сын, как раз сегодня и навестит свой дом? И наткнется на разгневанного отца. Уж я ему всыплю… Не посмотрю, что он сам — отец двоих детей.