Укус ящерицы
Шрифт:
Со всех сторон слышались крики перепуганных актеров, бесцеремонно выдернутых со сцены и брошенных в неуютную опасную реальность. Рандаццо неспешно подошел к свалившемуся Браччи, прицелился и выстрелил еще раз, в голову.
Тело дернулось. Револьвер вывалился из безжизненных пальцев и со стуком упал на мраморный пол.
Резкий запах пороха ударил в нос, и Коста невольно поморщился. Но то, что произошло затем, было еще отвратительнее. Выступив в роли самозваного палача, Рандаццо пнул мертвеца в спину, и тот перекатился на бок. Дешевый хлопчатобумажный пиджак, который Ник видел на Браччи еще в мастерской, распахнулся, обнажив окровавленную грудь.
Спокойно, не обращая внимания на общее смятение, комиссар склонился над жертвой, потом, словно заметив что-то, опустился на колено, откинул полу пиджака и хладнокровно засунул руку во внутренний карман, откуда через секунду извлек связку ключей с желтой ленточкой на кольце.
Он поднял голову.
– Вы это искали? – Крик комиссара разнесся по залу. – Вы это искали, инспектор? Фальконе!
Коста помог Рафаэле подняться. Руки у него дрожали. Увиденное не укладывалось в голове.
– Это ее ключи? – снова крикнул Рандаццо, продолжая рыться в карманах мертвеца и не замечая нарастающей у него за спиной суматохи.
Сгорая от ярости, Коста шагнул к человеку в черном костюме, запачканном кровью Альдо Браччи, и вырвал у него пистолет.
– Вы арестованы, комиссар. Надеюсь увидеть вас за решеткой.
Рандаццо рассмеялся ему в лицо:
– Что? Ты серьезно? Да вы трое, похоже, совсем спятили. Я…
Громкий протяжный крик, похожий на вой и почему-то знакомый Нику, не дал Рандаццо продолжить. Комиссар повернулся и вдруг застыл с открытым ртом. Кровь мгновенно отхлынула от щек, а по бесстрастному еще секунду назад лицу растеклось выражение ужаса.
Коста стоял спиной к толпе, но все равно узнал голос, глубокий, напитанный яростью рев отчаяния. Кричала Тереза Лупо, и в потоке изрыгаемых ею путаных слов Ник разобрал свое имя.
Две выпущенные наугад пули – таким был прощальный подарок Альдо Браччи отвернувшемуся от него миру.
Ник уже знал, что случилось. Знал даже, что увидит, когда наберется храбрости повернуться и посмотреть.
Сцена была в духе Караваджо: глубокая полутень, омытая масляными лучами умирающего солнца. Перони на коленях над неподвижной фигурой, бессловесный, потерянный, с беспомощным выражением на искаженном болью лице. Рядом с ним с тряпкой в руке Тереза, пытающаяся сделать что-то, что-нибудь. И красная лужа, растекающаяся под человеком на каменном полу.
Голова Лео Фальконе покоилась на коленях у Эмили Дикон, его загорелое лицо было повернуто к ним, глаза смотрели в пустоту, рот открыт, и вытекающая между губ струйка крови падала на ее белые ангельские крылья.
Часть IV
Невинные
Глава 1
Лето 1961 – го выдалось холодным. Промозглые горные туманы повисли над семейным шале у деревушки Пре-Сен-Дидье, что расположилась на перевале Сен-Бернар. Низкие тучи на неделю скрыли из виду устремленную в небо громаду Монблана, увенчанного снежной шапкой надменного и равнодушного скалистого великана, отделяющего этот дикий краешек Северной Италии от Франции и Швейцарии. Без горы мальчик, которому только что исполнилось семь лет, чувствовал себя потерянным. В долгие и одинокие летние каникулы гора дарила утешение и заменяла компанию. То был год – об этом ему напомнил некий странный внешний голос, – когда он нуждался в компании больше всего. Мальчик сидел за старым длинным деревянным столом, настолько грубым, что его, казалось, делали топором. Один в знакомой гостиной. И все же не совсем один.
– Ты так и не посмотрел, – сказал голос. Старческий и тоже знакомый.
– Я не хотел.
Говорил, оказывается, он сам. Но уже постаревший. Может быть, поумневший. И грустный. Ребенок не верил в призраков. Его отец, практичный невозмутимый бухгалтер, много лет считавший деньги крупных северных корпораций, не позволял такой ерунды. Он, например, выбросил несколько привезенных Лео из интерната книг, посчитав их чересчур фантастическими и потенциально опасными для незрелого детского ума. Артуро Фальконе был – и не уставал об этом напоминать – человеком, который всего добился сам. Поднявшись из нищеты и хаоса Второй мировой войны, он подрабатывал по ночам барменом и официантом, чтобы закончить колледж. Все в жизни маленького Лео Фальконе имело своим источником этого странного, холодного, бесстрастного человека, родителя только на бумаге, фигуры удаленной, появлявшейся лишь по праздникам, когда он большую часть времени проводил в кресле с газетой и стаканчиком, погруженный в какие-то свои мысли. Лео был всего лишь ребенком, и потому выражение благодарности, которой отец, несомненно, заслуживал, давалось ему с немалым трудом.
Комната остывала. Родители оставили мальчика одного, если не считать странного голоса, далекого эха его собственного.
Он посмотрел на часы, старые часы с кукушкой. Маятник их остановился, повиснув под углом в правой части футляра, представлявшего собой копию деревянного шале, похожего на то, в котором он сидел сейчас на жестком, неудобном стуле с прямой спинкой, чувствуя, как комната содрогается от проникающего отовсюду грохочущего, звенящего, переливчатого шума, металлического звона колоколов, за которым следовало безумное, напоминающее рев коровы чириканье кукушки.
Зимой здесь, как говорили, случались лавины. Горы – место опасное и пустынное, где все еще водились медведи и даже некие дикари, которые могли выкрасть ребенка и превратить его в раба, заставить работать на себя в полях и на пастбищах, обречь на вечное услужение, потому что кому-то трудиться надо всегда.
Об этом ему рассказал отец. Однажды вечером, когда Лео был плохим мальчиком. Или, может, неплохим, но невнимательным. Из-за невнимательности он оставил ключ в замке стеклянной входной двери. Любой вор или разбойник мог разбить стекло, просунуть руку, повернуть ключ и войти. Чужой, враг, человек, способный разорвать тонкую ткань семьи.
Ключи – вот что стоит между приличными людьми и хаосом, сказал Артуро Фальконе, после чего побил Лео, несильно, но с безжалостной равнодушной сосредоточенностью, что лишь добавляло к физической боли еще и душевную. Забудь ключи – и твой мирок погибнет, а вместе с ним и ты. Родители исчезнут. Одинокий маленький мальчик из обеспеченной семьи станет грязным пастушком, чья жизнь пройдет в нищете и сраме.
Уж лучше умереть, сказал отец.
Умереть.
Ребенком он ненавидел это слово еще до того, как полностью понял, что оно означает. В раннем возрасте Лео Фальконе обнаружил, что умеет читать по лицам, проникать за маски привычного выражения и угадывать подлинные мысли. Получалось что-то вроде магии, того самого волшебства, которое отец, узнай он о его существовании, выбил бы из сына ремнем. Но оно существовало, и Лео знал, что происходит в головах взрослых, мужчин и женщин, когда они произносят слово.
Ужас.
Длительное, устойчивое и неконтролируемое ощущение страха, не проходящее до тех пор, пока что-то – некая еще более неотложная проблема или, как в случае с отцом, бутылка бренди – не вытесняло его из их голов.
Смерть.
Сидя за холодным, пустым столом, маленький Лео сделал открытие: он может произнести это слово и не испытать при этом никакого дурного предчувствия, никакой холодной внутренней пустоты.
Он втянул в легкие холодного, колючего воздуха, скорчил гримасу, в которой собрал всю свою злобу и силу и которую никогда бы не позволил себе в присутствии отца, и прокричал запретное слово: