Улан Далай
Шрифт:
– Дяденька, ослобоните меня, а? – продолжал канючить белобрысый. – Я отсюдова дуну пулей и в жисть к вашим коням не подойду-у-у. Крест цалую! – И губами попробовал дотянуться до нательного креста, болтавшегося в глубоком разрезе надетой под зипун грубой рубахи.
Баатр взглянул на Очира. Тот смотрел на конокрада с неприкрытым презрением.
– Вы по-нашему-то разумеете? – прервав всхлипывания, поинтересовался белобрысый. ?– Разумею, – подтвердил Баатр. – Чего не разумею – зачем ты маштака крал? На твой рост он не подходящий.
– А? И впрямь… Со страху не соображал… Отпустите, дяденька! Не
Баатр снова бросил взгляд на Очира. Мальчик, не глядя на пленника, накручивал конец аркана на руку.
– Ради сыночка вашего! Пощадите! Не дайте пропасть! По молодости, по глупости оступился! Каюсь! – И долговязый упал лицом прямо на ершистую кочку осота.
Баатр подал знак Очиру – расслабить петлю. Тот закусил губу, но аркан отпустил. Белобрысый выдернул руки, стащил петлю вниз и, ловко выпростав ноги, сиганул в кусты.
– Джангр был милостив к побежденным, – только и сказал Баатр Очиру, молча сворачивавшему аркан. – Видел, он знаком отмечен?
Очир кивнул, накинул аркан на отбитого маштака, притянул коня к своему.
– А Ноха где?
– Спит, – коротко ответил Очир. – Как сурок.
– Благодарение бурханам, что раньше времени вернули меня на пастбище!
Очир отвел глаза.
– Этого вора там поджидали напарники, – Баатр кивнул на кусты. – Могли тебя убить.
– Поэтому вы отпустили его? Чтобы я остался жив?
– И поэтому тоже. Да и видно, что бестолковый он. Сошлют в Сибирь – сгинет. Нохе скажем, что убежал.
Они развернули лошадей и неспешно потрусили в сторону пастбища. Поднялись по склону балки и увидели Ноху, разгонявшего сбившихся в кучу лошадей.
– Что, опять отбился? – спросил он Очира. – Все время этот маштак сам по себе ходит.
– Да чуть не увели его совсем, – обронил Баатр. – Если бы не Очирка…
Вечно сонные, словно подернутые пеленой глаза Нохи округлились, забегали.
– Ты, Ноха, еще спать на выпасе будешь – без жалования останешься. Землю ковырять пойдешь.
Ноха часто заморгал, прижал руку к груди:
– Глаз больше не сомкну, солому в них вставлю, кнутом себя охаживать буду. Не говори, Батырка, атаману. Дорого мне это место досталось. На последнее атамана поил-кормил.
Весь вечер Ноха крутился, как птичье перо в струе воздуха. Сам сварил похлебку-будан, разлил по чашкам, подал даже Очиру. Утром бегал вокруг кибитки, что тот сайгак. Потом погнали они с Очиром лошадей пастись, а Баатр после ночного лег спать.
В полдень разбудил Баатра взбудораженный Очир. Сказал, что один из жеребят сломал ногу, пришлось его прирезать, и нужна помощь – освежевать, пока грифы да орлы не налетели. Плохо, конечно, что так с жеребенком случилось, но зато выпал случай мяса поесть вдоволь. Баатр взнуздал лошадь и поскакал с сыном на пастбище.
Табун опять сбился в кучу, лошади не паслись, а двигались, словно вода в водовороте, и то одна, то другая тянула шею, пытаясь заглянуть в середину. Баатр и Очир заработали кнутами – лошади послушно расступились. Посреди круга на полуосвежеванном жеребенке лицом вниз неподвижно лежал Ноха. Его нож валялся тут же. На спине синего бешмета разошлось неровное темное пятно. Все окрестные слепни и навозные мухи уже пировали на крови зарезанных…
Конокрадов поймали. Четырех лошадей сбыть без следов, когда вся Сальская степь узнала об убийстве, – невозможное дело. Пришлые ребята были, с Кубани. Семейная банда, трое братьев, у младшего кличка Звездатый. Суд над ними был в Новочеркасске. Сроки всем дали по полной.
Баатру на место Нохи определили сразу двух помощников – так надежнее. Баатр стал теперь главным табунщиком. Пас в основном днем. Вечером брал в руки домбру, играл для себя, вспоминал сказания «Джангра». Иногда думал: не отпустил бы он белобрысого – живы были бы они сейчас с Очиром? Не знал ответа.
Глава 6
Июль 1914 года
– Война! Война-а-а-а!
С сеновала, где в жаркое время спало все семейство, Баатр увидел, как запыленный всадник с красным флажком ворвался на просыпающуюся хуторскую улицу и галопом помчался к дому атамана.
– Война-а-а-а! – затормошил Чагдар зарывшегося в сено Очира.
Очир соскользнул с сеновала, в три прыжка пролетел до порога мазанки, толкнул плечом дверь, чуть не сбив с ног мать, уже поднявшуюся на утреннюю дойку.
– Тетя, война! – закричал он.
Железный подойник выпал из рук Альмы.
– Как? Уже война? А мы тебя еще не женили…
– Ничего, – утешил ее Очир. – Вернусь – тогда и жените.
Альма вздохнула, подняла подойник и поковыляла доить корову. Слезая с сеновала, Баатр смотрел ей вслед: хромота жены с годами усилилась, и сейчас, в жестком утреннем свете, тело ее, казалось, вот-вот завалится направо. Эх, если бы женили Очира – была бы невестка в помощь Альме. Но свадьба требует больших расходов, а этой осенью Очиру так и так надлежало идти на службу. Ему купили строевую лошадь и всю справу: шашку, пику, седло, форму и сапоги – и Баатр снова сдал земельный пай в многолетнюю аренду. Но теперь уже не Шульбинову, а немецкому колонисту Курту Миллеру, и не по 70 копеек, а по 10 рублей за десятину. А женитьбу отложил на четыре года, когда вернется Очир после первого призыва. Кто ж знал, что разразится война…
Когда Баатр и Очир, надев казацкие фуражки и перепоясавшись ремнями, вышли из мазанки, Чагдар подвел им оседланных лошадей. А по улице соседи – кто пеший, кто верхом – уже потянулись на площадь, к хуторскому правлению.
Собравшиеся были сплошь мужского пола: раннее утро, у женщин дел по хозяйству невпроворот. Мужчины курили трубки, молчали. Молодые, присев на корточки, весело перекликались, толкали друг друга кулаками и тихо посмеивались.
– Едет! – раздался чей-то голос.
Атаман Васильевского хутора Кирсан Барушкаев при полном параде – в мундире и начищенных до блеска сапогах, с символом атаманской власти, палкой-насекой, в правой руке – двигался на серой в яблоках кобыле торжественно-неспешно; сопровождавший его старший сын Учур, тоже в полной военной форме, то и дело придерживал своего резвого мерина-четвертачка, чтобы ненароком не обогнать отца.