Улав, сын Аудуна из Хествикена

Унсет Сигрид

Турхильд стала было возражать, но Улав заявил, что она может забрать с собою в Хествикен всех шестерых ребятишек. До того он думал взять двух старшеньких – от них хоть малая польза была бы – да двух младшеньких, коих нельзя было с нею разлучить. Двух же средних, поди, согласились бы приютить за плату добрые люди в округе. Скотину ее – корову, четырех коз да трех овец – он тоже возьмет к себе. По первопутку можно будет увезти корм, который она припасла им на зиму. А уж он позаботится унавозить и засеять пашни в Рундмюре.

Под конец решено было, что Турхильд наймется к Улаву и переедет в Хествикен, как только приведет в порядок одежонку свою и ребятишек. Улав обещал раздобыть для нее тканья. Он сам привез ей тканины на другой день – ни к чему знать его домочадцам про ее бедность.

Улав думал сказать Ингунн про уговор с Турхильд в тот же вечер. Но когда он вошел к болящей, в лице ее не было ни кровинки, она вовсе ослабела и, казалось, не могла ни слушать, ни отвечать. Он молча сел на край кровати. Лицо у нее было донельзя изможденное, веки лежали на ввалившихся глазах, будто тоненькие бурые пленки, кожа серая; рыжие пятна на скулах, выступившие, когда она носила второго младенца, так и не сошли. Белый головной платок она застегнула нарядной пряжкой – шея у нее была жилистая, как у ощипанной птицы. Он подумал, что, хотя серая, грубой шерсти, рубаха Турхильд застегнута заостренной на концах костью, шея у нее округлая, будто ствол дерева, а грудь полная и высокая. Здоровья и силы у нее хватало, хотя доля ей выпала тяжелая, горькая. У его горемычной женушки было вдосталь всего, что делает жизнь молодицы легкою и привольною, и вот, поди ж ты, лежит она здесь в лежку уже четвертый раз за три года – ни младенца, ни доброго здоровья. Улав погладил ее по щеке.

– Уж не знаю, чем и помочь тебе, Ингунн моя!

Он так и не решился сказать ей, что нанял домоправительницу, покуда Турхильд не перебралась к ним с оравой ребятишек и скотиною. Видно было, что Ингунн нелегко смириться с этим, но она только сказала:

– Ясное дело, нужен же тебе кто-то за домом присматривать. Я-то и всегда ни на что не годилась, а сейчас похоже, что ни жить, ни помереть не могу.

Чуть не всю зиму хворала Ингунн; выходило, как она сама сказала, – ни жить, ни помереть не могла. Но вдруг ей полегчало. Когда наступил великий пост, она даже могла садиться в постели. Весна в тот год рано пришла на фьорд.

Ждали, что опять станут собирать лединг. Крестьянам вконец опостылело воевать датчан. Никто не верил, что королю либо герцогу будет от той войны большая выгода, ведь потеряли даже то материнское наследство, что им посчастливилось отнять у своего племянника, покойного короля датского, до того, как тот был убит.

Этой весною отец Бенедикт объявил, что ко дню святого Улава отправится в Нидарос поклониться его незабвенному праху. Многие в округе пожелали ехать с ним – большая честь была для них стать паломниками вместе со столь досточтимым человеком, а поклониться сим святым местам хоть раз в жизни мечтает каждый норвежец. Улав уцепился за эту мысль как за последнюю надежду. Ингунн должна поехать с ними. Ей нынче полегчало, ни на что она не жаловалась, и, видно, то было знамением, дабы она могла воспользоваться столь редким случаем.

Сперва Ингунн не хотела ехать – ведь Улав не мог отправиться с ней. Но после ей пришло в голову, что хорошо бы поехать домой и навестить своих, доехать вместе с паломниками до Хамара. Улаву это не понравилось, ему хотелось, чтоб она поклонилась святым местам, – может быть, она исцелится возле реки святого Улава. Коли у нее достанет сил добраться до Хейдмаркена, так, верно уж, она доедет и до Нидароса. Они поедут не спеша – среди богомольцев будет немало болящих. Однако повидать братьев и сестер своих ей, верно, тоже охота, согласился Улав.

Он доехал с ней до самого Осло, побыл в городе несколько деньков – надо было кое-что купить да продать. Однажды утром сидела Ингунн на постоялом дворе, вдруг в горницу поспешно вошел Улав. Он принялся шарить в их кожаных мешках, в одном не нашел, развязал другой, потом вытащил какую-то одежду – впору дитяти годков четырех. Тут Улав невольно глянул на жену – она сидела зардевшись, низко опустив голову. Улав ничего не сказал, затолкал одежонку в мешок и вышел прочь.

6

После кончины Магнхильд, дочери Туре, Берг перешел в руки Хокона, сына Гауте. Теперь Тура, дочь Стейнфинна, жила там уже второй год вдовою. Изо всего, что она поведала Ингунн, та поняла, что жила она с Хоконом счастливо, да и без него живет не тужит. Была она женщина мудрая. Ингунн не переставала удивляться сестре – та была до того расторопна и быстра, успевала управляться с хозяйством и на дворе, и в доме, не гляди, что толста. Лицо у нее все еще было чистое, белое, румяное, миловидное, с правильными чертами, но щеки и подбородок разжирели и отвисли, а тело до того расползлось, что ей теперь трудно было сидеть на лошади; даже руки у нее стали до того толстыми, что на месте суставов виднелись глубокие ямочки, однако орудовала она ими ловко. В доме вокруг нее все дышало достатном и довольством, и детки у нее были пригожие собой и во всем примерные. Их было у нее шестеро, и все они росли здоровые и веселые.

Третий вечер сидели сестры допоздна на галерейке стабура, перед тем как отойти ко сну. Ингунн сидела на пороге и прислушивалась к тишине – где-то далеко в лесу еще разок прокуковала кукушка, во ржи поскрипывал коростель. Ингунн так долго жила там, где воздух без умолку пел на разные голоса – свистел ветром, шумел плеском волн, бьющихся о берег, а в этой тихой и ясной дали птичье щебетанье казалось звонче и заставляло еще сильнее чувствовать тишину. Ингунн словно припала губами к этой тишине и пила ее, как прохладное питье. Залив здесь был маленький и мелкий, вода блестела и искрилась рядом с черной тенью камышовых чащ. Последние клочья облаков замерли высоко в небе. Днем погода была ненастная, то и дело дождило, а сейчас так сладко пахло сеном, раскиданным на просушку.

Терпеть больше не стало мочи – у Ингунн вдруг вырвалось против воли, за каким делом она приехала. Целых два дня боролась она с собой, мучилась, не зная, как сказать, не зная, стоит ли говорить…

– Видаешься ли ты хоть когда с Эйриком, сыночком моим?

– Он жив-здоров, – ответила Тура, помедлив. – Халвейг сказывала, что он растет крепышом. Ведь она бывает у нас каждую осень.

– Когда же ты видала его в последний раз?

– Да ведь Хокон не велел мне туда ездить, – опять, словно нехотя, сказала Тура, – а после, как я раздобрела, мне стало невмоготу сидеть на лошади, да еще в такую даль ехать! Сама знаешь, живет он не у худых людей, да и Халвейг всякий раз привозит о нем добрые вести. Немало хлопот у меня по дому, недосуг ездить в этакую-то даль! – закончила она с досадою.

– Когда ты видалась с ним в последний раз? – спросила Ингунн снова.

– Я была там по весне в тот год, как ты уехала, а после Хокон не хотел боле пускать меня туда – ни к чему, мол: так, мол, худые языки никогда не замолкнут, – нетерпеливо ответила Тура. – Мальчонка он славный, – добавила она уже помягче.

– Стало быть, уже три года?..

– Стало быть.

Сестры помолчали. Потом Тура сказала:

– Арнвид его навещал, часто к нему ездил, попервости.

– И он к нему не ездит? Неужто и он позабыл моего Эйрика?