Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
Когда вечером накануне сочельника Улав вошел в дом, Ингунн стояла на скамье и изо всех сил старалась повесить старый ковер на деревянные крюки, вбитые в стену. Ковер был очень длинный и тяжелый, Улав подошел и помог ей – поднимал ковер постепенно от крюка к крюку.
– Ты что же это не бережешься и поднимаешь тяжелое! – сказал он. – Коли тебе полегчало, тем более надо поостеречься, чтобы все было, как мы оба с тобой желаем.
Ингунн ответила:
– От судьбы не уйдешь. Уж коли мне написано на роду страдать, пусть лучше я сейчас отстрадаю, чем маяться долгие месяцы да ждать мук мученических.
Улав быстро взглянул на нее. Они оба стояли на скамье. Он спрыгнул на пол, приподнял ее и постоял с минутку, обняв ее за бедра.
– Негоже такое говорить, – сказал он неуверенно. – Почем ты знаешь, как оно может обернуться, Ингунн, голубка моя!
Он отвернулся от нее и принялся собирать деревянные крюки да гвозди, разбросанные по скамье.
– Я думал, – медленно сказал он, – что ты видалась с мальчиком, когда была в Берге прошлым летом.
Ингунн не ответила ему.
– Иной раз думается мне, это ты, верно, тоскуешь по нему, – молвил он чуть слышно. – Скажи мне правду.
Ингунн все молчала.
– Может, померло дитя-то? – осторожно спросил он.
– Нет, я повидалась с ним один раз. Он до того испугался меня, что брыкался и царапался, как рысенок, стоило мне только до него дотронуться.
Улав чувствовал себя много старше своих лет, усталым и измученным. Шла пятая зима с тех пор, как он женился на Ингунн, а ему казалось, будто миновало уже сто лет. Для нее, бедняжки, время, поди, тянется и того медленнее, думал он.
Иной раз пытался он подбодрить себя – надеяться. Может, на сей раз все обернется хорошо, ведь только это и может ее утешить. Нынче ей было полегче, чем прежде, – авось сможет доносить младенца до срока.
В нем же самом желание иметь дитя давно выболело. Временами он думал про усадьбу и про свой род, только теперь это его мало печалило. В глубине его души стала копошиться неясная мысль о чем-то смутном, бесконечно далеком, что маячило впереди, когда он станет старым и не будет больше этой муки и ожидания, этой больной, тревожной любви… Ведь ей до старости не дожить. И тогда будет его жизнь, как у всех других людей, тогда сможет он искать искупления и покоя своей больной совести. Тогда, верно, он успеет еще подумать про усадьбу и про свой род… Но когда он в своих смутных догадках доходил до этой черты, острая боль пронзала ему сердце, будто рана открывала свой страшный зев. Неясно и неотчетливо сознавал он, что, хотя и нет ему покоя, хотя душа его ободрана в кровь, все же есть у него счастье – свое счастье, путь непохожее на счастье других. Полуживое, истекающее кровью, его счастье все еще дышало, и он должен был, набравшись мужества, ждать случая, чтобы спасти его, пока не поздно.
Ингунн не хворала до самого Нового года. И все же Улаву было невмоготу смотреть, как она, сама на себя непохожая, вечно суетится и суется куда надо и не надо. И как только Турхильд терпит такую хозяйку, дивился он. Но девушка тихо и терпеливо ходила за своей госпожой и поправляла потихоньку все, что Ингунн делала наспех, как попало.
Таковы были дела, когда в самом начале великого поста пришла в Хествикен весть о том, что Йон, сын Стейнфинна, младший брат Ингунн, помер неженатым в прошедшем году накануне рождества. Улаву не было нужды ехать посреди зимы на север за жениной долей наследства. Однако он усмотрел в этом некое знамение.
Четыре ночи кряду лежал он при зажженных свечах и почти вовсе не сомкнул глаз. Он лежал и испрашивал совета у всевышнего судии. Должно же было ему спасти себя самого и злосчастную калеку, которую он любил до того сильно, что были они с ним одно целое, нераздельное. Весь Хествикен в наследство и право называться его сыном – немалая плата за отца пащенку исландского бродяги!
Улав пробыл в Берге целых двенадцать дней, когда в один прекрасный вечер, распивая пиво с Халвардом, сыном Стейнфинна, в застольной (и Тура была при сем), он сказал, что, дескать, теперь осталось у него самое наиважнейшее дело – забрать своего сына и увезти домой.
Халвард, сын Стейнфинна, так и застыл, разинув рот, а потом заорал:
– Своего!.. Стало быть, ты отец этому мальчонке. А Ингунн пришлось рожать его, корчась в углу, кормить, будто суч… – Побагровев от ярости, он ударил кулаком по столу.
– Будто ты не ведаешь, Халвард, каково мне было в ту пору, – спокойно отвечал ему Улав. – Стоило моим недругам прознать, что я укрываюсь здесь без охранной грамоты, не поздоровилось бы мне. Недешево обошлось бы и твоей бабке, и фру Магнхильд, коли бы вышло наружу, что они укрывали опального.
Но Халвард продолжал ругаться так, что небу было жарко.
– Уж не думаешь ли ты, Улав, что бабка моя и Магнхильд не согласились бы расстаться со всем своим добром из-за того, что ты навязался им, когда был опальным, лишь бы люди не говорили, что одна из женщин нашего рода до того опозорилась, что не знает, кто отец ее ребенка? – Тут он принялся пересказывать, что люди болтали, каких только имен не называли – одно хлестче другого.
Улав пожал плечами.
– Охота тебе вспоминать все эти пересуды. Теперь-то они узнают правду. А кабы я раньше знал про эти толки, так давно все рассказал бы. Мы решили молчать из-за Магнхильд. Ты, верно, сам понимаешь, как мне хотелось признать своего сына.
– Неужто?.. Это уж одному богу ведомо. – Халвард криво ухмыльнулся, потом резко приподнялся и уставился в упор на Улава. – В самом деле! Уж не знаю, была ли Ингунн в том уверена. Может, ты скажешь, что спал с ней по закону еще до того, как у тебя борода начала расти? Из-за чего же она тогда во фьорде топилась?
– Спроси Туру, – отрезал Улав. – Сама она говорит, что ей тогда молоко в голову ударило.
– Не верится мне также, – продолжал Халвард, буравя его глазами, – что Хафтур затеял бы тяжбу с Магнхильд из-за того, ведь ты замирился с ним.
– Думай что хочешь, – ответил Улав. – Ясное дело, мы с ним замирились. Я был тогда в опале из-за ярла. Ты, Халвард, и всегда-то не шибко был умен, но неужто ты столь глуп, чтоб не понять: вам, родичам ее, прямая выгода верить моим словам! Даже если вам придется потерять наследство, что вы могли бы получить, коли сестра ваша помрет бездетной.
Халвард вскочил и бросился к двери.
Когда Улав остался вдвоем с Турой, он сразу почувствовал – то, что он взял на себя, повлечет за собою немалые беды. Тура все молчала, и он, не выдержав, воскликнул с холодною усмешкой: