Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
Это поле лежало у самого фьорда, у подножия скал; это было любимое поле Улава, для него он выбирал самое тяжелое, доброе семя. Он удобрял это поле рыбьими головами и потрохами, что оставались на пристани, посевы здесь меньше страдали от засухи – слой земли тут был не очень глубокий, и урожай поспевал быстрее, чем на других хествикенских полях.
Улаву пришлось перенести Ингунн через порог, а когда он поставил ее на землю у дверей дома, то увидел, что она идет, не поднимая ног, она выдвигала их короткими неверными шажками, а коли дорожка была неровной, спотыкалась и норовила упасть ничком. Он обнял ее за талию, а она, ухватив его за плечо, тяжело повисла на нем; сделав три-четыре шага, она останавливалась. Улав заметил, что она сильно вспотела и дрожала от усталости.
Когда они поднялись на холм, откуда были видны все окрестные места, Улав расстелил свой зимний плащ, подбитый мехом, который он прихватил с собой, в ямке между камнями. Здесь ей удобно было лежать, защищенной от ветра, и глядеть, как ветер легко и ласково гладил молодые побеги – будто пашню на склоне лизали языки зеленого пламени. На горушке кое-где обнажились голые камни.
Берег и море сверкали и переливались; летние волны бились о камни, плескались и шуршали галькой, отступая назад; звуки прибоя были мягкими, журчащими, а подальше, у Бычьей горы, ходили высокие валы – ветер переменился, начало дуть с юго-запада. Улав сидел и следил за тяжело груженным ботом, довольно быстро скользившим по глади фьорда. Он погрузился в раздумья; старые-старые воспоминания овладели им – о тех временах, когда он, опальный и свободный как птица, не знал, что значит влачить на себе чужую ношу. Был он в ту пору одинок, один среди многих, с кем он так и не спознался, – как давно это было, и как странно вспоминать о том после стольких лет тяжких трудов в Хествикене и забот о больной жене, которая была так близка ему, что стала его собственной плотью. Все это время он тащил ее на себе, хворую и беспомощную. Это было все равно что биться с врагом, когда у тебя одна, рука перебита и повисла безжизненно вдоль тела. И все же, греясь сейчас на полуденном солнышке, он не чувствовал себя несчастным – он не тосковал о прежнем, не хотел воротить его, не горевал о том, что выпало им с Ингунн на долю. Он сидел, сладко отдыхая, и все же подавленный, но давило его не что иное, как бесконечная любовь к ней, слишком большая, чтоб он мог справиться с нею.
Он обернулся к Ингунн, хотел сказать ей что-то про бот и увидел, что она заснула. Сейчас она казалась мертвой.
С удивлением признался он себе, что любит ее сильнее прежнего, хотя видит, что даже следы ее былой красоты безвозвратно исчезли. Никому, кто не видал ее в юности, не пришло бы в голову, что его немолодая, увядшая жена была когда-то раскрасавицей. Прежде в ней была прелесть хрупкого нежно-розового цветка, теперь же плоское, исхудавшее лицо ее с впалыми щеками и длинным подбородком обтягивала блестящая желтая кожа, усеянная грязно-коричневыми пятнами. Ингунн давно перестала походить на гибкую иву, грудь ее стала плоской, как доска, тяжелый стан сравнялся с боками – ни дать ни взять пожилая жена торпаря, нарожавшая ораву детей.
Муж сидел и глядел на нее, не решаясь к ней притронуться: ей надобно выспаться хорошенько. Он осторожно подоткнул концы платка ей под голову, чтобы ветер не хлестал ее ими по лицу, укрыл плотнее плащом – в лице-то у нее ни кровинки, вдруг простынет.
И Улав, и все домочадцы примечали, что ей день ото дня все тяжелее ходить, и уже ко дню летнего равноденствия она не могла без помощи ни подняться с постели, ни передвигать ноги, если ее не поддерживали с двух сторон. Однако ее каждое утро обряжали в платье. Этим занималась Турхильд, оттого что Лив, служанка Ингунн, теперь мало на что годилась.
Улав никак не мог понять, отчего Ингунн так упорно недолюбливала Турхильд, дочь Бьерна, все эти годы. Турхильд была женщина, какую не часто встретишь, – надежная, толковая, сильная, и хотя Ингунн вечно придиралась к домоправительнице, Турхильд продолжала терпеливо и заботливо ходить за своею хозяйкой.
Столь же непонятно было Улаву, отчего она так привязалась к этой Лив, которую взяла в услужение год назад. Во-первых, Улав за всю свою жизнь не видывал никого страшнее этой девушки, при первом взгляде можно было усомниться, что она – дитя человеческое: низенькая, широкоплечая, тучная, ковыляет на коротких кривых ногах. У нее были жиденькие нечесаные рыжие волосы, кожа на лице какая-то рыже-серая, веснушчатая, руки и шея до самой груди тоже в веснушках, странное и безобразное лицо с маленькими, прищуренными поросячьими глазками, остреньким носиком и вовсе без подбородка – нижняя часть лица скашивалась к заплывшей жиром шее. И славной ее нельзя было назвать – ленива, груба с Турхильд и скотницей и глупа не в меру. Но Ингунн неизвестно почему милела к ней сердцем. Когда, в первую же осень, узналось, что она натворила неладное в ту пору, как ее отпустили домой навестить родителей на Михайлов день, Ингунн принялась упрашивать Улава, чтоб он не гнал Лив со двора. Улав и не собирался ее гнать, он знал, что на ее родном хуторе горькая нищета, так что лучше уж ей оставаться здесь. Но раз уж девушка служила у него в доме, да к тому же ей было всего пятнадцать годков, совсем молоденькая, он решил, что ему должно постоять за ее права. И потому он спросил, кто отец ее младенца. Но толку от нее он так и не мог добиться, узнал лишь, что это какой-то человек, с которым она шла через лес по дороге домой в день святого Михаила.
– Что же, он взял тебя силою? – спросил Улав.
– Вовсе нет, – просияла Лив. – Он был такой ласковый и веселый. Сказал, что его зовут Йон.
– Да всякого кличут Йон, кого не зовут иначе.
Ее поскорее определили в кормилицы к Сесилии. Никуда не годилось, чтобы больная мать кормила большое и жадное дитя, но покуда Ингунн и слышать не хотела, что пора отнимать Сесилию от ее груди.
Улав привозил к себе в Хествикен всех людей из округи, кто смыслил в болезнях да в лекарском искусстве. Никто из них не мог сказать, отчего чахнет его жена, – почти все думали, что ее либо сглазили, либо наслали порчу. Улав знал, что такая же напасть приключилась с ней шестнадцать-семнадцать годов назад, когда она жила в Миклебе. В тот раз хозяйка Хиллеборга сказала, будто точно знает, что Колбейн велел какому-то лопарю либо другому колдуну сглазить ее. Теперь он призадумался – может, то была правда, и ей так и не удалось навсегда освободиться от злых чар.
Тут Улав прознал об одном немецком купце, Клаусе Випхарте из Осло; говорили, будто это самый что ни на есть ученый лекарь – в юности он жил в плену у сарацин и выучился их премудростям. Улав привез его к себе, и тот сразу же увидел, что за хворь у Ингунн.
Что послужило первопричиной этого, он достоверно не может сказать; тут можно предположить и одно, и другое, однако, скорее всего, все дело в звездах: судя по всему, супруг в первый раз сблизился с нею в тот миг, когда расположение небесных светил было для них враждебным, если учесть, под какими звездами они родились. В таком деле каждый час имеет большое значение – чуть ранее или чуть позднее предзнаменования для них могли быть весьма счастливыми. Несчастливое расположение звезд оказало, по всей вероятности, свое действие на нее, более слабую из них двоих, и нарушило в ее теле гармонию между твердою материей и жидкою таким образом, что твердая материя уменьшилась, а жидкости взяли верх; да она могла быть предрасположена к подобной дисгармонии еще в час своего рождения, именно дисгармония и была причиною ее слабости. По всему видно, что она могла родить доношенный плод мужского пола лишь единожды, ибо мужское тело по природе своей более сухое, нежели женское, и требует сызначала большего количества твердой субстанции, однако дочь она смогла произвести на свет. И все же даже сей младенец вобрал в себя большее количество твердой материи, нежели материнское тело было в силах ему дать; теперь же, сказал Клаус Випхарт, она как бы прогнила, скелет и плоть ее пропитаны водою, подобно брошенному в воду дереву, которое плавает, покуда не пропитается водою.
Прежде всего требуется высушить ее тело, сказал немец. Дитя, разумеется, не следует отнимать от ее груди; ей надлежит пить потогонные и мочегонные средства, пить ей разрешается лишь самую малость, зато надобно принимать жженые и толченые кости животных – terra sigillata [твердая материя (лат.)], – а также вкушать твердую и сухую пищу и сдабривать ее горячительными пряностями.
Суждения ученого мужа придали Улаву надежду. Он все так разумно растолковал, а латинские слова, что немец называл, Улав помнил еще с юности: prima causa, harmonia, materia u humidis, disparo, dispono [первопричина, гармония, материя, влага, располагать, разделять (лат.)]. Эти слова он слыхал от Асбьерна Толстомясого, Арнвида и святых братьев из монастыря, и, насколько он мог понять, Клаус правильно во всем разобрался. Он и сам еще в годы их отрочества замечал, что тело у Ингунн было слабое и вялое, твердости в нем не хватало, он невольно сравнивал его с зелеными всходами – верно, в ней и всегда недоставало твердой материи. Terra sigillata должна ей непременно помочь, он знал, что это хорошее средство от многих болезней.
Он учил про четыре стихии, из коих создан человек, слыхал он и про то, что расположение небесных светил влияет на судьбу человека. Ученые мужи здесь у них на родине мало что в этом разумеют. Асбьерн сказал, что христианину ни к чему знать, что начертано звездами. Сарацины же, как известно, самые большие знатоки на свете по части звезд.
У Улава на душе полегчало. Может статься, он был на ложном пути все эти годы. Он думал, что навлек несчастье на них обоих оттого, что не мог смыть с себя печать проклятия за грехи. Он будет жить во грехе, покуда сам не вызовется исправить свой злосчастный поступок, но ведь бог знает, что он не в силах этого сделать, он не может рисковать честью и благополучием жены и детей. Во всем же прочем он старался поступать как истинный христианин. И богу известно лучше него, сколь сильно он желал жить в мире с ним, сметь любить его всем своим сердцем, преклонять колена и молиться без стенаний о своем непослушании.
Но ежели ему поверить в то, что все беды постигли его лишь по причине естества! Сесилия была залогом того, что бог простил его вину либо дал ему отсрочку, покуда не придет его смертный час, а звезды – вина тому, что Ингунн слаба телом и душою.
Однако Prima Causa – одно из имен божьих, это он знал. Она сама сказала, что ей полегчало от снадобий Клауса Випхарта. Правда, двигаться она по-прежнему не могла – нижняя половина тела была недвижимой, но боли в спине поутихли.
Вечером накануне святого Улава он вошел в поварню – надобно было что-то сказать Турхильд.