Улав, сын Аудуна из Хествикена
Шрифт:
Улав, сын Аудуна, приподнялся вместе с мешком и уставился испуганно на старца, не промолвив ни слова. Улав-старший помолчал с минуту, потом вымолвил медленно, с трудом:
– Он возвращался домой после сходбища и заночевал в дороге, с ним было двое его надежных людей. Вдруг он упал на обочину дороги и тут же помер. Йон был стар и слаб, видит бог, я верю твердо – ни Хердис, ни Тургильс не повинны в его кончине. Однако не трудно догадаться, что когда прошел слух, будто Тургильс хочет жениться на вдове, толки пошли разные. Улав Риббунг сказал тогда, что обрадуется, коли сыновья Бессе прежде зарубят Тургильса, и объявил, что покуда Астрид будет жить здесь, в Фолдене, незамужняя,
Вскоре после того Хердис внезапно умерла. Я был у Тургильса, когда пришла весть о том. Не могу описать, что тогда с ним было. Сперва глаза у него стали огромные, каких я допрежь того не видывал, потом они вдруг сузились, и весь он будто съежился и сник. Только он ни слова не проронил. А после того справлял свои дела, словно ничего не случилось, но я-то видел, что с ним творится неладное, и как только приходил из церкви, был при нем денно и нощно. Я знал, что ему было легче, когда я был рядом с ним. Уж не знаю, когда он только спал, в постель он ложился одетый, ни мыться не желал, ни бриться, стал чудной, на себя не похожий.
Хердис схоронили в Акерской церкви. В первый день другой недели послал епископ Тургильса в Акер, и я поехал с ним. Был праздничный вечер, и управитель монастырского имения пригласил нас помыться в бане. Тут я уговорил его сбрить мерзкую рыжую щетину и остриг ему волосы. «Ну вот я и готов», – сказал Тургильс и улыбнулся до того чудно, что у меня заныло сердце. Я увидал, что лицо у него худое, бледное, щеки впалые, волосы ровно посветлели, а глаза сделались до того большие, выцвели и стали водянистые, как сыворотка. Так он сидел недвижимо на скамье, тараща глаза, все еще хорош собой, но мало похожий на живого человека.
После я прилег на кровать да и заснул. Проснулся я оттого, что в дверь ударили три раза.
Тургильс поднялся и пошел, будто сноброд.
«Это за мной прислали».
Я подскочил и схватил его за руку. Один бог знает, как я тогда перепугался. Только он оттолкнул меня, и тут дверь снова громыхнула.
«Пусти! – сказал Тургильс. – Мне надобно идти…»
Был я в молодых годах здоровенный детина, ростом много выше Тургильса, а все ж послабее его – он был приземист и широк в плечах, как ты, и силищу имел огромную. Я обхватил его и не хотел пускать, а он только глянул на меня, и тут стало мне ясно, что человеку с ним не совладать.
«Это Хердис, – сказал он, и в дверь снова постучали три раза. – Пусти меня, Улав. Другим я никогда ничего не сулил, а ей обещался следовать за ней повсюду, за живой или мертвой».
Тут он отшвырнул меня, да так, что я повалился навзничь на пол, а он вышел вон. Тогда я поднялся, схватил топор и выбежал вслед за ним. Да простит меня господь, схвати я святую Библию либо крест, может, оно бы и лучше обернулось. Только был я в ту пору молод и скорее воин во глубине души своей, нежели священник, да полагался более на стальной клинок.
Когда я вышел на тун, то увидел, как они выходят из ворот. Ночь была лунная, хотя по небу бежали облака; стояла оттепель, снегу в наших краях в ту зиму не было, и пригорки стояли черные, голые. Я вышел за ворота и разглядел в полумраке, что они идут по пашне. Первой шла покойница, она едва касалась ногами земли и была словно в тумане, за нею бежал Тургильс. Я пошел вслед за ними. Тут выглянула из-за туч луна, и я увидал, что Хердис остановилась. Я догадался, чего она хочет, и крикнул:
«Он обещался идти за тобой повсюду, но не вперед тебя!»
Мне не пришло в голову заклинать ее именем господним отпустить свою добычу. Вот они уже подошли к церкви, на каменную стену падали лунные блики. Покойница скользнула сквозь кладбищенскую ограду, и Тургильс побежал вслед за ней. Я бросился догонять их и как раз поспел вовремя – Хердис стояла у церковной стены и протягивала руку к Тургильсу. Я размахнулся изо всей силы и швырнул топор, он пролетел над головой Тургильса и со звоном ударился о камень стены. Тургильс упал ничком, но тут же они навалились на меня сзади и ударили оземь с такою силой, что поломали мне правую ногу в трех местах – в бедре, в колене и щиколотке.
Уж не знаю, что было после того, только люди нашли нас, когда пришли к заутрене. С той поры Тургильс и стал таким, как ты его помнишь, – разум его помутился, и сделался он беспомощнее грудного младенца, за коим ходить надо день и ночь. Бывало, как завидит топор, так завоет зверем и упадет навзничь, а изо рта – пена брызжет. А ведь был когда-то первый боец. Волосы у него в ту зиму разом побелели.
Я же год за годом лежал в постели со сломанной ногой. Первое время мелкие осколки костей выходили из ран, гной так и тек, а вонища была такая, что я опостылел сам себе и не раз со слезами молил бога положить конец моим нестерпимым мукам и призвать меня к себе. Но со мною рядом был мой отец, он пособлял мне и просил нести свой крест, как подобает мужу и христианину. Наконец залечилась моя нога, но когда я приехал сюда пять зим спустя, Тургильс не узнал меня. А Улав Риббунг не велел мне приезжать к ним – тяжко ему было смотреть, как его калека племянник волочит ноги по земле – я ходил в ту пору на костылях, – и знать, что родной сын сделал его увечным.
Старик уснул, а Улав еще долго не спал. Не были счастливы люди в его роду. Но сносили они невзгоды стойко.
Взять хотя бы этого калеку, что лежит в постели. Или его другого тезку, его предка и родоначальника, что остался у него в памяти вместе со своим премерзкпм бесноватым сыном. Улав почувствовал, как волна жалости и чувства близости к этим людям прилила к его сердцу. Эта старая женщина Тура, священник Инголф… Они оставались верны делу, которое было проиграно, верны мертвым и пропащим, которые были им свои.
Он подумал о сыновьях Стейнфинна: они-то, пожалуй, были удачливы. Беспечные и задорные были. Любая напасть была для них будто яд в теле. Они терпели его в себе, покуда он не выходил из них блевотиной, но после того умирали. Этой ночью он понял ясно и отчетливо, что Ингунн была точно такой же, несчастье поразило ее тоже, как смертельная болезнь, и ей больше никогда не подняться. Ему же повезло, таким уж он родился, что мог прожить свой век без счастья. Предки его стояли за свое дело, даже если оно было потеряно, они несли старый стяг, покуда от него оставался хоть один лоскут, хоть одна нитка. В глубине души своей он так и не знал, раскаиваться ему или нет в том, что он принял предложение Алфа-ярла и избавился от службы своему господину. Но он сделал это ради той, что доверилась ему, когда они были еще малыми детьми. И он станет защищать ее, как защищал в отрочестве, любить ее, как любил с той самой поры, когда понял, что стал мужчиною. И если ему не суждено обрести с нею счастье, раз она будет для него лишь хворой, ни на что не годной женою – все равно, это стало ясно ему в ту ночь, он будет любить и оборонять ее до последнего ее часа.