Улеб Твердая Рука
Шрифт:
Днями позже эти же самые старухи заполнили эти же самые улицы. Только теперь уже они ползли на коленях, стеная, а, напротив, довольно бойко ступали, принаряженные кем-то из придворных распорядителей в пестрые дешевые накидки, нестройно тянули заздравную песнь, изображали радость и ликование. И геральды-глашатаи, отгонявшие их, громко трубили весть о начале благословенного и нераздельного правления Романа, продолжателя Македонской династии. И церковный перезвон был оживленным, легким, и музыка на площадях
Поскольку Христос руками патриарха Полиевкта возложил венец на голову Романа II, жители Константинополя принялись настраиваться на грандиозный праздник. Со всех сторон фемы сгоняли на убой скот, везли клетки с птицей, горы съедобной зелени, восточные сладости и прочие лакомства. Варили вино, разукрашивали постройки. Съезжались издалека желающие попытать удачи на праздничных состязаниях. Скрипели колеса фургонов бродячих актеров, стучали копыта коней искателей приключений. Служители ипподрома готовились к встрече гостей.
А пока на Марсовом поле Евдома, расположенного за городской чертой, близ порта, и представлявшего собой несколько окольцованных садами дворцов, великолепные газоны и Трибунал, где обычно совершались торжества, выходы императора, особые богослужения, Воинские ристалища или иные развлечения царствующего двора, состоялись провозглашение повелителя Ойкумены и воинский парад. Отсюда были посланы гонцы во все доступные страны с приглашением на грядущее празднество.
Там же, в Евдоме, а точнее в белоколонной ротонде посреди благо ухающего сада, произошла сцена, не лишенная для нас интереса.
Слегка утомленный событиями последних дней, уединился Роман под сенью цветущих деревьев погожим теплым вечером.
Отослав свиту, он долго полулежал на мраморной скамье ротонды. Уткнул локоть в подушку, подпер ладонью щеку, глядел задумчиво вдоль сиреневой аллеи на огни лежащего внизу порта. Мерцающие отблески костров, у которых, он знал, грелись или готовили ужин люди, приплывшие из разных концов света, трепетно отражались в воде, словно множество светящихся, извивающихся, присосавшихся к берегу пиявок.
Ничто не нарушало покой Божественного. Разве только вкрадчиво звякнет в тиши броня на каком-нибудь из сомлевших от неподвижности телохранителей, что стояли, невидимые, где-то по сторонам, да глухо донесется волна отдаленного гулянья. В густой синеве воздуха витали успокаивающие, убаюкивающие, как журчание нежных струн, трели цикад. Нет-нет да и вздохнет неподалеку уснувший павлин.
На редкость был чист и приятен вечер. Взор лежащего наедине с мыслями василевса, казалось, проникал в бесконечность пространства, и отчетливо виделось ему желтоватое зарево по ту сторону Великого пролива. То светился на противоположном берегу Босфора городок Халкедон — ворота Азии.
Роман хлопнул в ладоши. В проеме аллеи тотчас возник силуэт воина.
— Логофета дрома ко мне.
Силуэт безмолвно исчез. Василевс неотрывно глядел на огни за Босфором, поглаживая пальцами холодный мрамор колонны.
В сопровождении двух слуг, держащих в вытянутых руках пылающие факелы, логофет предстал перед повелителем.
— Никифор вернулся в Халкедон?
— Он еще здесь, — ответил логофет. — Обожаемый, как ты велел, мы не спускали с него глаз. Его поступки не дали пищу подозрениям.
— Поступки?
Отблески факелов плясали на лоснящихся щеках логофета, и этого казалось, будто он беззвучно смеялся. На самом же деле ему было не до смеха. Необычный вызов застал его врасплох на пиру. Он изо всех сил старался удерживаться на ногах твердо, и это ему удавалось с большим трудом, ибо крепко вино в евдомских подземельях.
Заметив его состояние, Роман не разгневался, поскольку грешно сердиться на подданных, пирующих в твою честь, тем более что и сам он любил приложиться к чаше.
— Я жду, сказал Роман мягче, усмехнулся, — можешь сесть. — И милостиво кинул тому под ноги одну из своих подушек. Уселся сам.
— О Лучезарный! Не смею! Не достоин! — воскликнул логофет, но все же охотно опустился на подушку и даже потратил изрядную толику энергии на то, чтобы скрестить под собой ноги.
— Говори.
— Вчера, мое Солнце, ни он, ни его племянник Варда после проводов вознесшегося отца твоего не отлучались из Палатия.
— Что делал Фока?
— В его покои не удалось проникнуть даже карлику Дроктону. Ормизда охраняется его людьми. — А сегодня?
— Сегодня в полдень он посетил ипподром. Конюшни.
— С кем встречался, с кем говорил там?
— Ни с кем. Там он не задержался. Зато удостоил особым вниманием палестру Анита Непобедимого. Долго беседовал с Анитом как с равным.
— О чем?
— Эта их встреча, в сущности, была повторением прошлых. Общеизвестна страсть Фоки к школе кулачных бойцов. Разве пристойно подобное общение с низшими?
— Посещение клоаки не делает ему чести, — изрек Роман, — но это не запрещено. О чем же шла речь у них?
— Анит похвалялся учениками. Особенно каким-то юнцом, которого приобрел у того самого дината, что плавал в Руссию. По словам Непобедимого, раб обучился всем тонкостям кулачного боя всего за год. Анит во всеуслышанье пророчит ему величайшую славу.
— Славу рабу?
— Да, да, во всеуслышанье.
— И что же Фока?
— Доместик потребовал показного боя тут же, на малой арене палестры. А раб заупрямился. Никифор Фока разгневался, его свита изрубила бы юнца на куски, если бы Анит не умолил пощадить упрямца, намекнув, что ты, Божественный, можешь осудить самоуправство азиатов в твоей столичной школе. С тем Фока и ушел.