Ульфила
Шрифт:
И к труду этому никогда себя не готовил, а тут поневоле пришлось. Брату старшему, кормильцу, перечить – последнее дело; Валентин и слушать не станет. Бросить же брата, к Силене уйти, как и намеревался поначалу, – так, пожалуй, выгонит его Силена. Назад отправит, к семье.
Шел Меркурин на поле за братом своим, в сутулую спину его глядел, на рубаху в потеках соли. С весны общинное поле как на участки нарезали, так обнесли изгородями (к осени снимут). Валентин краем соседского поля, через прорехи в изгородях, нарочно оставленных, к своему участку пошел.
Валентин ему серп дал, прибавил:
– Жилы себе не обрежь ненароком.
И началась для Меркурина Авксентия Доростольского новая жизнь. Всю страду, пока последний колос не сняли, не отпускал его Валентин. Ночами Меркурин, таясь, плакал – от усталости, от боли в спине и в стертых ладонях; однако исправно делал все, что старший брат велел. Валентин за неумелость брата-епископа не бранил, разъяснял и показывал, если надобность возникала, терпеливый, будто дядька-воспитатель.
И постепенно приучился Меркурин, вслед за матерью, Валентина бояться и слушаться.
Потому однажды, проспав до полудня, вскочил в ужасе: Валентина прогневал! Едва с сеновала не упал. Как же вышло, что не пробудился в урочный час? Брат всегда еще до света поднимался и Меркурина безжалостно пробуждал.
Вышел Меркурин на двор. Солнце и вправду высоко стояло, тени совсем короткими были. Валентин на дворе сидел, ладил топорище. Увидел Меркурина – волосы дыбом, соломы полны, в светлых глазах испуг. Усмехнулся Валентин: видать, и на авдеево семя управу найти можно. Спросил как ни в чем не бывало:
– Выспался? Завтракал уже?
Меркурин золотистыми ресницами заморгал. Любо-дорого на бывшего доростольского пастыря поглядеть. Исхудал, скулы торчат, на руках мозоли отвердели (первые дни мать все тряпками раны обвязывала и утешала свое дитя ленивое, к работе не приученное, старшим братом обиженное: не зверь Валентин, он добрый, он о семье заботится).
Махнул рукой старший брат.
– Иди поешь, мать уж настряпала. Да сходи, если охота не пропала, в готское село. Силена, небось, уже слышал, что ты вернулся. Вот и покажись епископу.
Только сейчас, когда минута выдалась и смог Меркурин по сторонам поглядеть, увидел он, что в горы подбирается осень. Воздух прозрачнее стал, тишиной по-осеннему заволокло. Оттого и отпустил его Валентин, что помощь не нужна более. С остальной работой сам управится, без стонущего братца на горбу.
К готскому селу шел и все чудилось ему, что вот-вот Ульфилу встретит. Что выйдет сейчас Ульфила из-за поворота, волосы светлые, глаза темные, шаг легкий, рука тяжелая – как положит на плечо, так поневоле пригнешься. А Ульфилы больше нет. И могила его в Константинополе осталась, у ромеев.
Епископ Силена и вправду Меркурина ждал. Обхватил ручищами – обнял. Сперва про уборку урожая Меркурин рассказал. Приехал-то, считай, месяц назад, а навестить только сегодня выбрался. На Валентина жаловаться пытался,
Меркурин, не смутясь, о другом заговорил.
Вот где со вниманием, едва ли рот не открыв, выслушали все, чем богаты были закрома меркуриновы. И о красавице Юстине (Иродиаде, Иезавели). И о военачальнике Бавде, франке. И об упрямце Амвросии Медиоланском, которого ни императрица с аланской гвардией, ни он сам, Меркурин, всеми уважаемый епископ, одолеть не смогли.
Неудержимо рвались на волю истории эти, что почти месяц без слушателей тосковали, в памяти прокисали. Меркурин говорил и говорил, все остановиться не мог, под конец осип, так что Силена, смеясь, горячего молока ему дал.
Меркурин облизал белые от молока «усы», с сожалением о лошади своей речь повел. Продаст ее Валентин, либо на другую обменяет. Эта-то для пахоты непригодна. Даже лошадью, вишь, не угодил старшему брату. И снова пожаловаться хотел, и снова не позволил ему Силена.
Авдея по-доброму вспомянули. Об иных сельских делах поговорили. А о своем сне, о загадке Меркурин рассказывать не посмел.
Прощаясь, Силена Меркурину наказал заходить почаще. А то, может, и вовсе вернуться, потому что к тому дело идет, что скоро на покой пора будет Силене.
Меркурин сказал, что крепко об этом подумает. Встал, благодарить начал, прощаться. Силена тоже поднялся, благодарность принял, как положено, проводил гостя и долго вслед ему смотрел.
Шел Меркурин и видно было, что отяжелел он, к земле пригнулся – это Меркурин-то, всегда невесомый, всяким ветром носимый. Подступилась и к нему осень – на сорок первом году жизни.
Дорога вела мимо полей. Повсюду снимали изгороди, собирали и жгли солому. С Меркурином здоровались. Подходили к дороге, чтобы перекинуться словечком.
Кто о Медиолане расспрашивал. Правда ли, что там церковь есть величиной с целое село?
Кто о государыне Юстине. Верно ли, что от ее красоты люди слепнут и потому она скрывает лицо под покрывалом?
Были и такие, кто о кончине епископа Ульфилы знать хотел. Действительно ли, как узнали те вези, которые в столице службу несли, что умер Ульфила, так ко дворцу сбежались и седмицу целую над телом старого епископа убивались, едва бунт не учинили?
И сказал им Меркурин, что все это – чистая правда.
Сразу за полями «меньших готов» поля македоновских начинаются. И тут тоже повсюду изгороди снимают и костры разводят. Меркурину то и дело рукой махали.
Никак Меркурин Авдеев вернулся? Так он давно вернулся, еще месяц назад. А что его раньше не видать было? А что ты вообще, кроме своего поля, видел за тот месяц? И то правда, ничего не видел. А говорили, будто Валентин раба себе в помощники купил вместо Авдея…
Валентин тоже на своем поле был. Вертел тем временем в уме и так и эдак – как бы Меркурина от Силены отвадить? Без помощника надорвется по хозяйству Валентин, а раба покупать не хотелось. Брать раба – это чужого человека в доме кормить. Лучше уж хорошую лошадь взять вместо меркуриновой безделки.