Улица Каталин
Шрифт:
Бланка кинулась к ним, расцеловала Генриэтту. Мне бы тоже поцеловать ее, но я следила лишь за тем, как Балинт – останется или нет, и когда увидела, что он выходить вслед за отцом не собирается, то вместе с Темеш бросилась за Генриэттой и только тут поцеловала ее. Не знаю какое у нее было лицо, когда она уже от двери обернулась взглянуть на нас. Этого лица я уже не помню.
Отец покачал головой, мать почувствовала себя счастливой и раскрепощенной, – ведь не будет ни майора, на Хельдов, которые всегда немного смущали ее, такие они были ухоженные, – тотчас окончательно избавилась от туфель и принялась что-то мурлыкать себе под нос. Бланка под началом Темеш занялась столом, убирала лишние приборы. Я глядела на Балинта, прикоснется ли он наконец к шкатулке с драгоценностями. Нет, не прикоснулся, на кольца даже не взглянул.
– Хельдов увезли, – произнес Балинт. –
Мать, как была в одних чулках, вернувшись из спальни, так и замерла, шлепанцы выпали у нее из рук. Отец, побледнел, в глазах его блеснули слезы. Темеш прислонилась к буфету, закусила губы, на щеках ее выступили большие красные пятна. А я так и осталась стоять, пытаясь представить себе, что дядюшку Хельда и тетушку Хелъд увезли, что Генриэтте тоже нужно следовать за ними – и не могла.
И тогда вдруг зарыдала Бланка. Отец одной рукой притянул ее к себе и стал молча гладить. Мне бы тоже заплакать, подумала я, Балинт ждет, чтоб я заплакала, я чувствовала, что он ждет, – как-то, много лет спустя, он рассказал, что думал обо мне в тот раз, когда видел, как я просто стою и глаза мои не видят ничего, кроме пары обручальных колец. – Но я не могла плакать.
– Что это за помолвка такая? – выговорила сквозь, слезы Бланка. – Бедные дядюшка и тетушка Хельды, я так их любила, только если уж так нужно, могли бы увезти их и в другое время. Не в день помолвки Ирэн.
Балинт повернулся к ней и наотмашь, слева и справа, ударил по лицу. Мать взвизгнула – это произошло так неожиданно и было так страшно. Отец опустил глаза, Темеш, не проронив ни звука, вышла на кухню. А я смотрела на Балинта, только на него одного, но так и не могла разгадать, что скрывал его взгляд. Бланки в комнате тогда уже не было.
Когда наступил тот момент, все произошло иначе, в другой раз и менее драматично, чем она представляла. О том, что это случится, она уже знала, если даже и не говорила об этом, и только удивлялась, почему остальные не видят этого так же ясно – ни майор, такой умный человек, ни Балинт, который ее очень любит, ни госпожа Темеш, женщина трезвая и почти совсем нечувствительная к тому, чего нельзя увидеть и пощупать, что доступно лишь человеческому чутью. Пока рядом с нею хоть кто-нибудь был, говорил с нею, кормил, пробовал развлечь или утешить, Генриэтта много размышляла о том, почему они не замечают, что все оставшееся такой пустяк, из-за которого не стоило бы майору брать на себя столь большой риск, ведь завершение дела, техническое оформление не могут иметь такого же значения, как сам факт. Как же никто не замечает, что она уже мертва?
Она ничего не спросила ни у майора, ни у Балинта, и по тому, с каким облегчением они вздохнули, видела, какую она тем самым доставила им радость и насколько ее молчание вне подозрений. Такой они и знали ее всегда, – послушной, покорной тому, кто принимал руководство. Она не расспрашивала, где же находится то таинственное место, куда она так и не смогла уехать вместе со своими родителями, которые вдруг взяли и раньше времени отправились к своему другу в провинцию, а теперь, находясь в безопасности, ждут, когда и она сможет без риска покинуть город, разумеется, они скоро встретятся, это лишь вопрос дней. Если она хочет, пусть напишет, успокаивал ее майор, и, прежде чем он уедет обратно на фронт, Балинт успеет доставить им это письмо. Генриэтта поблагодарила, но сказала, что у нее нет желания писать.
Хельды за последние недели продумали все возможности и условились относительно особого пароля; в случае, если обстоятельства оторвут их друг от друга, то для члена семьи, которому этот пароль будет передан, он безо всякой иной предварительной договоренности послужит знаком, что все остальные или хотя бы тот, от кого пришло известие, – живы и находятся в безопасности. Майор не назвал этого пароля, он его не знал, из чего Генриэтта поняла, что ее родителей забрали. Она жалела Балинта, который ломает голову, чем бы занять ее, оставляя их вдвоем с Темеш, порой даже на ночь, потому что иногда из-за работы приходится задерживаться в больнице и ночью. Темеш тоже не могла сидеть с нею все время, в те годы приходилось часами выстаивать в очередях, трудно было что-либо купить, однако Генриэтте они запретили показываться в саду, а выходить из дома ей разрешалось только в одном случае, в каком именно – это майор перед отъездом объяснил ей четко.
Она никогда не скучала, ей даже казалось, что время петит слишком быстро. Порой она с досадой смотрела на часы, которые спешили все больше: не успело наступить утро, как вот уже и вечер. Если Балинт неожиданно оказывался дома, они играли в карты, разговаривали, слушали радио, Балинт садился за пианино, вместе вспоминала общие игры, чтобы можно было играть вдвоем или втроем, с Темеш, а когда она и Темеш оставались одни, Темеш поручала Генриэтте что-нибудь готовить или вместе с нею пекла пирог. Выполняя их желание, Генриэтта играла или работала, однако покойно ей было лишь тогда, когда она оставалась одна и никто своим присутствием не пытался облегчить ей день, – тогда она могла до конца додумать то, что приносило ей больше утешения, чем разговоры Темеш, чем радиопередачи на иностранных языках, которые она понимала, однако слушала так, словно ее они вовсе не касались, – и даже больше, чем сам Балинт. В присутствии Балинта она не могла думать ни о чем другом, кроме того, что хотелось юноше, поэтому было важно найти в течение дня время вернуться к тем мыслям, в которых она черпала спокойствие и силу, – к картинам собственной смерти.
Покой ей доставляло сознание, что она умерла естественной смертью, а не так, как, наверное, умрет, едва дожив до шестнадцати лет; умерла смертью действительно естественной, как уже умирали до нее и другие молодые девушки. Когда Хельды обдумывали возможность бежать или пережить трудные времена на месте, Генриэтта просто сидела рядом, погрузившись в воспоминания, и видела себя умирающей в саду, в саду Элекешей, где она уже умирала стоя, по-солдатски, не дрогнув ни единым мускулом, как герой. «Балинт женится на Ирэн», – сказала как-то Бланка и от радости заплясала на одной ножке, а она лишь смотрела на нее и молчала, держа в руках часы, которые как раз собиралась надеть на руку, и в этом движений замерла – словно превратившись в картину: она сама со временем в руках. Она удивилась, почему ей это удивительно, ведь было очевидно, что когда-нибудь это случится, как очевидно было и то, что лишь она любит Балинта, а Балинт ее нет, точнее – любит, только не так. По-иному, и этого мало, чтоб она оставалась жить. «Я умерла», – с удивлением думала она в такие минуты. Долгое время ее занимала мысль, как просто это произошло, и совсем независимо от военных сводок, от законов, от ежедневно издаваемых приказов. Отец возлагал свои надежды на награды времен первой мировой войны, мать толковала о боге, а ей хотелось успокоить их, – если не помогут ни отличия, ни молитвы, плакать из-за этого нечего, ее ведь давно уже нет в живых.
Когда-то, еще совсем маленькими, они ужасно много играли, причем исключительно в такие игры, в какие можно играть в саду или во дворе, родители считали это полезным для здоровья, и она всегда просила поиграть в вишенку, игра эта своей неизъяснимой прелестью захватывала ее даже тогда, когда ей, в сущности, пора бы уж этого стыдиться. Балинт игру в вишенку ненавидел, но иногда снисходил до нее, ведь он всегда оказывался в центре круга и неизменно выбирал Ирэн, а они с Бланкой стояли и хлопали, пока те кружились меж ними. Генриэтта знала, что от этого зависит все; и то, что с нею произойдет, решилось, наверное, еще до Гитлера, уже тогда, в саду, когда они играли в вишенку и Балинт всегда выбирал Ирэн.
И во второй раз она перенесла смерть без звука и внешних реакций, соблазнившись тем, что последний акт, пожалуй, не так уж и страшен. Когда майор увел ее к себе в дом и сделал вид, будто звонит кому-то по телефону, а потом передал, что Хельды по какому-то недоразумению уехали раньше времени и поэтому она останется у них, пока не будет другой машины, – она не пролила ни слезинки, хотя горячо любила своих родителей и сразу поняла, что они разлучены и она никогда их больше не увидит. Тому, что она чувствовала, слезами не поможешь. «Их убьют, – подумала она, когда наконец осталась в комнате майора одна, – наконец-то они перестанут бояться и ощущать боль, но с ними вместе уже умерла и я, ведь только они знали, какова я на самом деле, когда не держу себя в руках. Какова я та, которой ни Ирэн, ни Бланка никогда не могли видеть, потому что я не смела показаться им целиком, ведь я постоянно чувствовала, – в какой бы мере они ни принадлежали моей жизни, они находятся внутри какого-то круга, а я вне его; какова я та, какой не могли меня видеть и майор с Балинтом, – ведь, бывая с ними, я всегда сдерживалась, мне хотелось, чтоб они так же надежно оградили меня от опасности, как были ограждены сами, чтоб оставили у себя, как беспризорную собачонку; на свой лад, потихоньку я, однако, все время навязывалась им – так сильно я любила Балинта».