Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
Шрифт:
— Андреас, бегом на выручку погибающих.
Андреас кинулся в гараж к Соне, молниеносно оценил ситуацию и сделал всего лишь один короткий телефонный звонок. Три пожарные машины мигом примчались на улицу Королевы Вильгельмины, дом номер четыре. Их встретил пожилой красноармеец с выцветшей пилоткой на седых кудрях и повелительным жестом, не проронив ни единого венгерского, а тем более русского слова, приказал отвинтить пожарные рукава и захватить их с собой. Затем отвел недоумевающих борцов с огнем во главе с брандмейстером к гаражу, к разлегшейся в жидком месиве Соне. Снова властными жестами показал, что следует сложить рукава, подвести под корову и, взявшись за них со всех сторон, осторожно поставить животное на ноги.
Пожарники сначала оторопели от порученного им непривычного дела, даже возмущенно загудели. Но потом, вспомнив все-таки, что находятся в здании оккупационных властей, понукаемые брандмейстером и буйным майором Афанасьевым, пришедшим в себя после краткого приступа паники, быстро и без особых усилий выполнили требуемое.
Корова Соня, став на ноги, тут же потянулась мордой к сену и стала равномерно жевать. Видимо, проголодалась на прохладном полу.
А Андреас, уважительно пожав руку каждому пожарнику в отдельности и произнеся по-русски слова благодарности: «Очен пасиба», проводил всех их, балагурящих и хохочущих, до машин и, дождавшись, когда они тронутся, и помахав на прощанье рукой, снова отправился в свою каморку малевать каракульки.
«Очен пасиба» от Афанасьева он и на сей раз не дождался.
Один раз я возвратился в отделение рано утром — у меня не было определенных часов работы, приходилось «выходить на объекты», когда требовалось, и днем и ночью. Будить Зою не хотелось, пусть поспит еще часика два. Узнал у часовых, что Андреас уже у себя, и пошел к нему в кабинетик. Но его там, к моему удивлению, не было. Застал я его в канцелярии, причем за необычным делом, которое показалось мне подозрительным и навело на недобрые мысли.
Пользуясь отсутствием работников отделения, которые все еще спали по своим комнатам, он с помощью отвертки и каких-то других инструментов отвинчивал тяжелые литые бронзовые ручки с дверей канцелярии.
— Что вы такое творите, Андреас? — выкрикнул я, не скрывая негодования.
Он, не отвечая, снял ручку, уже отделенную от двери, положил ее к трем остальным, лежавшим в ящике, взял его под мышку и, поманив меня пальцем, повел к себе в каморку.
— Вот собираюсь срисовывать с них узоры. То, что майор Афанасьев называет пачкотней.
— А зачем?
— Дорогой мой, я никому еще не рассказывал об этом. А вот вам придется, раз уж захватили меня врасплох, — рассмеялся он, — Дело в том, что до мобилизации в венгерскую армию я был фабрикантом. Да, да, да! И производил, как ни странно, именно такие фасонные дверные ручки. У нас тогда много строили, они хорошо шли, я прилично зарабатывал. А теперь опять решил заняться выпуском ручек. Вот таких медных. На них, по моим расчетам, в ближайшее время будет большой спрос. Вы обратили внимание, как охотно люди возвращаются к старине?
— И вы сами их производите? — спросил я все еще недоверчиво.
— Пока еще только готовлюсь. Рисунки вот срисовываю. И, конечно, не столько я сам готовлюсь, сколько мой сын Арпад. Он делает матрицы, закупает нужный материал, Я же не вечно буду у вас работать. Вот уйду, и тогда откроем вместе с ним фабрику, наймем десятка два рабочих — и в бурное плавание по волнам предпринимательского моря.
— Значит, говоря нашим языком, вы капиталист? — не переставал я удивляться. Он снова рассмеялся:
— По марксистским понятиям, да. Но разве вы станете теперь ко мне относиться хуже? Зверски эксплуатировать рабочих я не собираюсь, они будут хорошо зарабатывать. Мастера плавки даже больше меня... Ой, только прошу, не говорите, пожалуйста, пока никому. Придет пора — сами все узнают. И особенно майору Афанасьеву. Провозгласит еще меня... как это?.. эксплуататором трудящихся и объявит непримиримую классовую войну.
Я ошарашенно молчал. Вот тебе и бездельник Андреас!
Да-а, все это требовалось хорошенько разжуваты, как говорил наш венгр, большую часть жизни проживший в Хохландии, капитан Беги...
А вскоре пришел приказ о расформировании нашего отделения. Как это водится в армии: раз, два — и готово! И все-таки до закрытия занавеса мы успели торжественно отметить пятидесятилетие Андреаса и отпуск его на волю.
Вечер удался на славу. Скинулись и купили Андреасу в подарок пишущую машинку: он все печатал на разбитой старенькой, с выскакивавшей время от времени буквой «о».
Расчувствовались все. Он готов был помочь любому и без какой-либо корысти. Даже майор Афанасьев, приняв добрую порцию спиртного, провозгласил тост «за моего лучшего друга Андреаса» и тут же полез к нему целоваться. Всосался в губы, облапив накрепко своими ручищами, пока Андреас, потеряв дыхание, не обмяк в полуобморочном состоянии. А затем, взбодренный аплодисментами, произнес вдобавок маленькую, но весьма выразительную речь:
— Нет, никакой ты не бездельник, Андреас! Это я придумал лично, чтобы поддержать в тебе доброе трудовое рвение. А на самом деле ты, Андреас, самый деятельный из всех бездельников на свете.
И опять полез к нему целоваться, несмотря на усиленные, но безуспешные попытки Андреаса отбиться.
Получил Андреас и формальную вольную из рук подполковника Гуркина. С этой минуты он перестал быть пленным и стал... Да кем же он стал? Предпринимателем? Фабрикантом? Капиталистом? Как-то в голове у меня не укладывалось.
Но самым ценным для Андреаса оказался неожиданный подарок командующего Центральной группы войск. Его вручил приехавший специально для этой цели из Бадена полковник из наградного отдела. Новенькая медаль «За победу над Германией» засияла на лацкане пиджака Андреаса.
В один из своих челночных рейсов Вена — Будапешт я неожиданно столкнулся на Большом Кольце лицом к лицу с Андреасом. Было это уже, кажется, в пятьдесят первом году. Такой же элегантный и улыбчивый, как прежде, только морщин, пожалуй, прибавилось. Да еще седины в кудрях.