Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
Шрифт:
Это было «литовцам» нового поколения вполне по душе. Климат в стране слегка потеплел, шла временная оттепель. Вступать, как прежде, в прямую и жесткую конфронтацию со строптивыми и закаленными в постоянных битвах с лито писателями не хотелось. И в ряде мест тактика литотдельцев претерпела изменения.
— Понимаете, — доверительно обращались они, напросившись на прием к партийному начальству, — применить наши инструкции к этой вот рукописи вроде бы нет оснований. Но, с другой стороны, у нас есть определенные сомнения по линии идеологии. Как бы в случае опубликования чего дурного не вышло! Гляньте, пожалуйста, еще своим партийным бдительным оком. Во всяком случае, мы, как коммунисты, обязаны предупредить вас о своих сомнениях, — и почтительно клали захваченную с собой рукопись на стол партийному деятелю.
Сбагрили!
А столоначальники в партийных органах, настороженные «профессионалами», вчитывались в подозрительные рукописи с повышенным вниманием. И, представьте, весьма нередко обнаруживали «тенденцию к вольнодумству». Даже там, где ничего подобного и в помине не было. А так как ведущие работники издательств обычно члены партии, то остановить публикацию попавшего под зоркую лупу произведения не составляло труда.
И несчастный автор, который потратил на свою снятую с производства книгу годы жизни, бегал от одной инстанции к другой, не зная толком, кому он обязан неприятному сюрпризу. Во всяком случае «литовцы», внутренне радуясь своей изобретательности, громко возмущались, если обвиняли их: «Чур не мы! Вот уж не мы!»
И воевать уже приходилось не с полковником Корсаковым и прямолинейным, как столб, Чебышевым, а с противником куда более серьезным, и к тому же неуловимым, словно тень. Ведь никаких фамилий никто не называл. В лучшем случае: «Есть мнение».
Одна из подобных стычек произошла у меня вскоре после возвращения с Высших литературных курсов, когда барнаульские писатели выбрали меня главным редактором альманаха «Алтай».
В те годы, наряду с безмерным возвеличением кукурузы, которая якобы представляла собой панацею от всех бед в нашем сельском хозяйстве, Алтай делал дополнительную ставку еще и на свою «персональную» сельхозкультуру — бобы. Мол, они, особо богатые белком, которого мало или вовсе нет в кукурузе, сыграют свою великую роль в новом подъеме земледелия.
За бобы горой стал АНИИСХоз. Первый секретарь крайкома партии, агроном по специальности, Александр Васильевич Георгиев сделался главным пропагандистом бобов, На ученых-сельскохозяйственников, занимавшихся бобами, его стараниями обрушился град золотых звезд и прочих высоких наград.
А сельскохозяйственники-практики что-то особо не тянулись к этой широко разрекламированной культуре.
Как раз в это время стал писать в альманах «Алтай» новый автор Виталий Зеленский, молодой офицер, несколько лет после демобилизации посидевший за штурвалом комбайна и познавший сельскохозяйственные дела не в теории, а на практике. Очерк, который он предложил альманаху, озаглавленный «В сушь», бил прямо по центросплетению животрепещущих проблем того времени.
Прочитав очерк, я понял, что, во-первых, автор прекрасно знает, о чем пишет, и, во-вторых, без большого боя с перестраховщиками здесь не обойдется.
И решил пойти ва-банк.
Отпечатал статью в четырех экземплярах. Два сдал в издательство. Пусть идет производство альманаха своим чередом, не стоит поднимать панику раньше времени.
А с двумя экземплярами очерка попросился на прием к первому секретарю крайкома. Уж если суждено этому интереснейшему, на мой взгляд, материалу быть зарубленному, пусть это сделает наиболее компетентная в крае рука.
Георгиев принял меня не сразу — нашлись дела поважнее. А в это время «В сушь» читали другие: члены редколлегии, редакторы издательства, лито... Реакция такая: члены редколлегии бурно за, сотрудники издательства по-разному: и резко за, и резко против. Лито же молчит. Меня, как редактора, пока не дергают. Неужели не читали? Быть не может!
Значит, маневр?
Наконец позвонили из приемной Георгиева:
— Александр Васильевич ждет вас завтра к девяти. Скажите только, по какому вопросу.
— По личному, — брякнул я, долго не раздумывая. Утром я у Георгиева в кабинете.
— Ну что у тебя там стряслось?
Довольно сумрачное начало, да и глаза не слишком приветливые.
И я ему выложил все. И про автора, и про характер очерка. Не скрыл и «антибобовые тенденции» некоторых персонажей.
Взгляд еще более посмурнел:
— Кто там еще такой храбрый выискался?
— Илья Яковлевич Шумаков.
А это председатель колхоза «Россия», Герой Социалистического Труда, любимец Георгиева.
— Да? — сразу заинтересовался первый секретарь. — Ну оставь статью. Я прочитаю.
— Александр Васильевич, вы знаете, я к вам никогда ни с какими просьбами не приходил: ни за квартирой, ни за машиной, ни за дубленкой, ни даже за шапкой. А вот теперь прошу: найдите, пожалуйста, время и прочитайте в моем присутствии. Не можете сейчас — давайте вечером, не можете вечером — давайте завтра. Словом, когда скажете.
— Такая срочность?
— Да зарубят! — вырвалось у меня.
Он тяжело вздохнул:
— Ну, давай, прочитаю, Большая?
— Страниц двадцать,
— Ого! — опять вздохнул. — Только так: ни слова, пока я не закончу, — и позвонил в приемную: — Ко мне никого, я скажу когда.
— Тут Кулаков дожидается, — донеслось до меня из трубки.
— Пусть зайдет. Но больше никого. Понятно?
Вошел секретарь крайкома по идеологии Кулаков. Увидел меня, нахмурился.
— Что у тебя? — довольно нелюбезно встретил его Георгиев.
— Из Тальменки. Заключение парткомиссии.
— Успеется! После обеда зайди.
— Как скажете, Александр Васильевич.
Кулаков вышел, снова обдав меня мимолетным ледяным взглядом. «Ну все! Решил, что я на него жаловаться прибежал», — некстати вспомнил я недавнюю стычку с Кулаковым по поводу одного нашего молодого автора.
И началось чтение очерка. Георгиев шумно дышал, кряхтел, отдувался, крутился в кресле, чесал затылок, беспрестанно вертел в руке карандаш.
Наконец дошел до самого опасного, по моему мнению, места. Приведу его полностью, не такое оно, кстати, и большое.