Улица моего детства
Шрифт:
У нас дома стоят вдоль одной длинной прямой улицы. Чтобы попасть в аул, надо сначала перейти по ветхому деревянному мосту через реку Шобытлы, широкую и плавную, очень спокойную, в самой середке заросшую зеленым камышом; берега ее покатые и тоже зеленые, бархатистые, покрыты низкой сочной травой, которую особенно любят телята и гуси. Перейдя через мост и сделав двадцать — тридцать шагов по пыльной дороге, надо перейти еще и канал, вырытый вручную в довоенное и военное время. От Шобытлы пользы мало, потому что течение у нее чересчур тихое, а летом, в самую жару, когда воды нужно как раз побольше, Шобытлы и вовсе пересыхает Вот и пришлось, по рассказам отца, провести в засушливую степь канал от самого Терека. И колхоз наш родился одновременно с каналом. Здесь стали впервые сеять пшеницу, рис, сажать овощи. Вода изменила облик степи. В прежние времена в этих местах только пасли овец, коров, лошадей
Отец рассказывал, что земля здесь, веками вытаптываемая скотом кочевников, никогда досыта не утолявшая жажду, была твердая как камень. И все-таки люди без помощи машин, собственными руками прорыли глубокий канал. «Нет ничего на свете, с чем бы не справился человек, если к силе своей еще и смекалку приложит», — любил повторять отец.
Прямо от канала и начиналась наша улица. Упиралась она в самое красивое здание аула, одно крыло которого занимало правление, а другое — клуб. За ним раскинулся обширный колхозный двор, обнесенный саманным забором. В этом дворе находился и гараж для двух грузовых машин. Несколько тракторов, косилок и комбайн стояли под навесом. Тут всегда пахло керосином и машинным маслом. Запах этот, как ни странно, обожают мальчишки. Наверное, потому они и избрали это место для своих игр. Двор был большой, просторный, и они день-деньской гоняли по нему мяч, сшитый из лоскутов и туго набитый ватой.
Недаром говорят: где вода, там и красота. Наш аул все считали красивым, потому что в нем было много деревьев. По обеим сторонам канала ровными рядами стояли, трепеща серебристыми листьями, высокие тополя. И казалось, будто зеленым ковром отгорожен аул от степных суховеев. Возле канала, вдоль его берегов, люди разбили огороды, поставили сараи. Затем уже следовали дома аула, дворы. Это была восточная сторона селения. Мы жили на западной, в другом конце улицы. От нас до канала было довольно далеко. Зато совсем близко раскинулся фруктовый сад колхоза, а за ним — огромный виноградник.
На огородах колхозники сажали и фруктовые деревья. Возле дома во дворе сажать деревья было не принято. Наверно, потому, что привыкли степняки видеть перед своим жилищем открытое пространство. В большинстве дворов трудно было найти тень, чтобы укрыться от солнца. Но если на аул взглянуть издалека, то он казался очень зеленым.
И, случись мне куда-нибудь поехать, вскоре я начинала скучать, просто места себе не находила, потому что там или вовсе не было никакой зелени, а если и была, то такая скудная, что где уж до нашей. Подъезжая к нашему аулу на грузовике, а мы, как правило, сидели в кузове, я уже издали искала глазами тополя, и когда наконец находила их, то сердце билось от радости часто-часто, будто я все это время боялась, что они в мое отсутствие могут куда-то исчезнуть. Тополя росли так дружно и так ровно, что нигде, даже побывав потом во многих местах, в различных городах, мне не довелось видеть подобной прямой тополиной шеренги. По словам отца, их в свое время посадил один русский человек, которого пригласил в колхоз наш председатель. Он научил степняков возделывать сады, растить виноград, а потом уехал в свои родные края. Эти тополя еще и теперь называют «деревьями Ивана». Наш отец тоже многому у него научился. В ауле говорят, что у нашего отца золотые руки. Может быть, именно за это его и назначили бригадиром.
Наши деревья научили меня различать времена года: осень, зиму, весну, лето. Однажды, когда мне было всего лет пять, мама, прибирая в комнате, с беспокойством произнесла:
— На дворе уже осень, а у детей нет теплой одежды.
«Интересно, чем же осень отличается от лета?» — подумала я тогда и посмотрела в окно: такое же синее небо, такие же белые пушистые облака, и деревья такие же зеленые, и улица такая же пыльная, в точности так же сидят на телеграфных проводах птицы, и наша собачка Алабайпо лежит себе в тени дома и время от времени клацает зубами, это она пытается ловить мух. Никаких изменений. Как же это мама заметила осень? Я спросила у нее, и она объяснила, что осенью листья на деревьях желтеют, идут дожди, а птицы улетают в дальние края. Но ведь на дворе сейчас нет никакого дождя, и желтые листья не кружатся в воздухе, и птицы никуда не улетели. Нет, мама или чего-то напутала, или чего-то не договорила. Я думала об этом с утра и до самого полудня. А после обеда посадила Бегали (Кендали тогда еще не родился) на деревянную низкую тележку, которую отец сам смастерил, и потащила ее за веревку. Легко катилась тележка по пыльной улице, поскрипывая и постукивая деревянными колесиками. Прикатили мы с Бегали к каналу. Долго смотрела я на деревья, каждую ветку в отдельности разглядывала, даже шея разболелась. Те же зеленые веселые листочки о чем-то шепчутся между собой, не замечают, как и я, осени. «Нет, обманула меня мама, как иногда обманывают маленьких, нет нигде никакой осени», — решила я и медленно побрела по берегу, катя за собой тележку. Бегали сидел, держась руками за бортики, и что-то лопотал, вертя головой во все стороны. Вдруг на зеркальной поверхности прозрачной, почти неподвижной воды, в которой отражались перевернутые тополя и плавали облака, я увидела желтый листок, яркий, как солнечный зайчик. Печально плыл он один, чуть подгоняемый ветром, а деревья легонько махали ему ветками, словно прощались. И сразу же шепот зеленых листьев показался мне вовсе не веселым, а грустным. «Они плачут, — грустно подумала я. — Плачут…»
На обратном пути я увидела возвращающихся из школы детей и вспомнила, что ведь и каникулы давно уже кончились. Значит, скоро пойдут дожди, начнется грязь, тогда и на улицу не выйдешь, придется целыми днями сидеть дома и смотреть за Бегали — то умывать, то кормить, то развлекать, чтоб не плакал.
— Осень и правда пришла, — сказала я маме, входя в дом.
Она удивленно взглянула на меня и, должно быть заметив, что я опечалена этим, улыбнулась.
— Да ты не переживай, дожди еще не скоро польют, успеешь еще наиграться да набегаться… Эх, вам бы только поиграть. Нам бы ваши заботы, — сказала она и вздохнула.
У Шобытлы дорога круто спускается вниз. Машина притормаживает, замедляет ход. И сразу затихают шутки и смех. Нам, сидящим в кузове, хорошо видно оба моста, по которым предстоит проехать, через реку и чуть подальше — через канал. Мост через Шобытлы старый, в середине его бревна прогнили, осели. Когда проезжаешь по ним, они прогибаются и скрипят. И всяк, кто следует по этому мосту на машине ли, на арбе ли, обязательно поминает всевышнего и шепчет: «Ой, упаси нас господи! Упаси нас господи!..» Вслед за взрослыми и я повторяю эти слова. От страха зажмуриваю глаза и все твержу про себя одно и то же, не замечая, что мы давным-давно миновали мост. Лишь после того, как возобновляются прерванные разговоры, шутки и смех, я открываю глаза. И вижу, что мы уже едем вдоль нашей улицы, а за задним бортом кузова клубится желтое облако пыли.
Но только что пережитый людьми страх ничто по сравнению с тем, какой охватывает их, когда они подъезжают к другому мосту — через канал. Хорошо, что мне нет надобности пользоваться им часто. Только раза два или три его и видала, когда отец брал меня с собой в соседний аул, где пасутся овцы, коровы, лошади нашего колхоза. Там же живут и родственники отца… Так вот мост этот обветшал еще больше, чем тот, что через Шобытлы. Строили его второпях, он узкий, сколочен кое-как и весь прогнил. Перила от ветхости давно уже отвалились. Мне казалось, что мост этот, когда по нему проезжала машина, кряхтел и тяжело вздыхал. В точности как кряхтит и вздыхает верблюд, к услугам которого прибегал иногда отец. Я спросила у него однажды: «Почему твой верблюд так вздыхает, когда ты на него садишься?» — «Старый он, потому и вздыхает», — ответил отец. А мост этот был, наверное, старее еще того верблюда.
Подъехав к мосту, шофер обычно останавливал машину и высаживал всех пассажиров. Люди проходили по мосту пешком и уже с той стороны наблюдали, как проедет по нему машина. Если я находилась среди этих людей, то, умудренная уже опытом, про себя молила бога, чтобы он поддержал мост, не дал бы ему провалиться, пока по нему медленно едет машина Данибека. В нашем колхозе было всего две машины. Одну водил молодой остроумный весельчак Данибек, а другую — пожилой Байрамали. Ни тот ни другой никогда не прибегали к чьей-либо помощи. Мужчинам было совестно, что они оставляли шоферов один на один с опасностью, они предлагали свои услуги, спрашивали, чем помочь. Но ни Данибек, ни Байрамали не хотели рисковать жизнью других. А о себе они как-то не думали, будто с ними и не могло ничего случиться. «Э-э, на фронте не такие еще переправы видали!..» — говорил Байрамали.
А Данибек, чтобы успокоить волнующихся на той стороне людей, открывал дверцу и, выставив на подножку левую ногу, управлял машиной одной рукой, при этом еще и выкрикивал что-нибудь такое, чтобы всех рассмешить. И не успевали сельчане опомниться, как машина уже оказывалась на той стороне.
Вот почему я однажды спросила у отца:
— Папа, а почему вы не построите новые мосты, ведь старые такие страшные, скрипучие?
— Леса нет, доченька, — грустно ответил он. — Даже коровник в том ауле и тот никак не можем закончить. То бревен нету, то досок.