Улица Оружейников
Шрифт:
Она подошла к генералу и погладила его, как маленького. Генерал перестал раскачиваться и стал вроде бы меньше ростом. Лицо его сморщилось и от этого стало добрее. Невестка подвела старичка к окну, где стоял Талиб, и сказала:
— Посмотри, как красиво. Червонное золото. В России небось снег выпал, слякоть, холод. Симпатичный мальчик, — указала на Талиба, который отвернулся от окна, чтобы не мешать взрослым.
— Да-да-да, — сказал старичок. — Народ, народ. Народ безмолвствует. Без-мол-вству-ет!
Действительно, все молчали,
Невестка перехватила чей-то взгляд, ей стало неловко, и неестественно бодрым голосом она предложила всем пообедать:
— У нас просто. Сядем все, поедим щи и вареную говядину. Прошу вас.
— Спасибо, — отказался за всех Федор Пшеницын. — Это не входит в наши полномочия.
Солдаты переглянулись было, но слова Федора отрезали им путь к обеду.
— Мы сытые, — сказал молоденький. — У нас паек.
Старичок и невестка не стали настаивать. Они подписали составленный Федором документ, Федор сунул опись в карман, и все гуськом направились к выходу. В передней старичок взял за рукав молоденького солдата и шепнул:
— Если бы не революция, приказал бы я тебе у себя отобедать, ты бы «слушаюсь!» — и все. Вот так. Меняются времена.
Солдат не ответил и вышел на крыльцо, громыхнув винтовкой о дверь.
— Видишь, Вера, — услышали Федор и Талиб, когда дверь закрылась за ними. — Народ безмолвствует. Безмолвствует!
— Ехидный старикашка! — сказал старый солдат.
— А барышня хорошая, добрая, — сказал молодой.
— Вот что, ребята, — сказал Федор. — Вы свободны. Пистолеты сдать не забудьте. А мы с парнем поедем поесть. Жрать хочется, сил нет.
— Поехали к нам в казарму, тут рядом, — предложили солдаты.
Федор отказался. Солдаты простились и пошли по усыпанному осенними листьями кирпичному тротуару.
— Дядя Федор, а что он говорил про народ: «Народ без-мол-вству-ет»?
— Это он так. У Пушкина есть такие слова. Но они сюда не относятся. Это он от старости спутал все. Пушкин — это знаменитый русский поэт, стихи писал.
Федор завел мотоцикл и, перед тем как сесть, спросил:
— Как тебя звать, парень? Пора уж и познакомиться.
— Талиб, — сказал Талиб.
— Толя по-русски, значит. Поехали, Толя, обедать.
Обедали они в том самом доме за дощатым забором, возле которого Талиб догнал зеленый мотоцикл Пшеницына.
Очень высокая, худая и некрасивая женщина лет сорока молча накрыла на стол, поставила корзинку, в которой был хлеб, каждому положила по блестящему и, как выяснилось впоследствии, очень тупому ножу, по вилке и по ложке.
Сначала они съели суп-лапшу. Он был прозрачный, блестки жира светились на солнце, но самой лапши было мало, на донышке тарелки. Талиб, не торопясь, стараясь не обогнать Федора, съел все, что ему дали, и собирался уже встать из-за стола,
— Пожалуйста, — протянул Талиб свой нож Федору. — Мой острее. А ваши я наточу на кирпиче.
Федор ничуть не удивился, разрезал мясо и вернул нож Талибу.
— Отличный нож. Отец делал?
— Да, — сказал Талиб. — Возьмите его себе.
Федор отказался. Он брал маленький кусок мяса вилкой, намазывал его толстым слоем горчицы, густо посыпал солью и отправлял в рот. Талиб поступил так же, но женщина сказала:
— Мальчик, не надо во всем подражать дяде. Есть столько горчицы — дурная привычка.
Талиб охотно послушался, ибо горчица только портила, по его мнению, замечательно вкусное жареное мясо. Потом дали компот из свежих яблок.
Хозяйка дома так же молчаливо, как она делала все, убрала со стола, Федор пересел на диван, усадив Талиба рядом, вынул трубку и стал ее сосать.
— Отдохнем немного, а потом я тебя домой отвезу.
Талибу надо было спешить, потому что солнце уже спряталось за деревья сада. Теперь темнеет рано, дядя, наверно, вернулся уже из лавки и ждет. Однако, узнав, что его отвезут домой на мотоцикле, Талиб готов был ждать еще сколько угодно. Шутка ли сказать, вернуться в свой квартал на мотоцикле с человеком, с головы до ног одетым в сверкающую кожу.
— Понимаешь, — начал послеобеденный разговор Федор, — вот эта женщина, Олимпиада Васильевна, очень хороший человек — ее родной брат со мной на прииске работал, завалило его породой, — но она не понимает, что он погиб не зря. Ему дали шесть лет каторги за подпольную типографию. Напечатал он всего тысячу или чуть больше листовок. И погиб. Она говорит, зря погиб. Не понимает, что ату тысячу листовок прочли, может, пять тысяч человек. Эти пять тысяч узнали правду о царизме и стали, может, революционерами.
Понимаешь, все в жизни в конце концов делится на две части: на революцию и контрреволюцию. Рабочие, крестьяне, солдаты, часть трудовой интеллигенции и другие — это за революцию. А богатеи — купцы, баи, по-вашему, торгаши разные, фабриканты, полицейские, офицеры и генералы — это контрреволюция, враги трудовых людей, таких, как твой отец, как я, как те солдаты, с которыми мы сегодня обыск делали. Понимаешь?
Талиб кивнул. Это было понятно. Конечно, и Усман-бай, и полицейский Рахманкул, и другие богачи были врагами простых людей, недаром же их не любили.